(рассказ о прошлом)
– Вот и возьми ребёнка с собой!
Николай Андреевич посмотрел на жену и обреченно вздохнул. Если у Елены Ильиничны появлялась эта сердитая морщинка над переносицей, спорить было бесполезно. Теперь Елена Ильинична полагала, что поездка на дальний Шувалинский завод, затерявшийся в чащобах у подножья Уральских гор, будет чем-то вроде воскресного пикника. Управляющим там служил однокашник мужа по Горному институту, который, конечно же, разобьется в лепёшку, чтобы принять дорогих гостей наилучшим образом. И гимназист Сашка, изнывавший от жары и каникулярного безделья в пыльном Екатеринбурге, хоть немного подышит чистым воздухом, поглядит на новые места, наберётся свежих впечатлений. В конце концов, мальчик не виноват, что его отец никак не удосужится испросить у начальства отпуск.
«А, может, и правда поездка получиться лёгкой и весёлой?» – подумал Николай Андреевич и опять вздохнул. Шувалинские рабочие, хранившие невозмутимое спокойствие в мятежном девятьсот пятом году, теперь, спустя семь лет, вдруг затеяли бузу. Вроде бы ничего серьёзного, даже не забастовка, а так – глупость какая-то: нашли при разборе старой плотины чьи-то кости и наотрез отказались работать. Но посвящать впечатлительную супругу в тонкости своего командировочного задания инженер не видел никакого резона.
Так вот и получилось, что на следующий день Николай Андреевич Горский и его двенадцатилетний сын Александр отбыли с железнодорожного вокзала в направлении на север. Спустя несколько часов они сошли на лесном полустанке. Навстречу им распахнул объятия, словно рак клешни, господин в чёрной тужурке и фуражке горного ведомства. Это был старинный папин приятель, а ныне управляющий Шувалинского завода Павел Павлович Грамолин, попросту – Пал Палыч.
После взаимных шумных приветствий компания разместилась в рессорной коляске и покатила через лес. Дорога была покрыта коричневой глиняной пылью и частыми колдобинами, как всякая дорога, по которой возят руду и заводскую продукцию. Зато по её обочинам источали медовый дурман заросли душицы, неугомонные пчёлы вились над блюдцами бледно-розовых соцветий. В отдалении горели сиреневые свечи иван-чая и уже совсем на опушке соснового бора белели скромницы-ромашки.
– Ну, вот и наша Шувалá, – не без гордости провозгласил Пал Палыч, притормаживая экипаж на самой макушке горы. – Во всей, так сказать, красе!
Открывшаяся перед ними картина, действительно, была отмечена своеобразной северной красотой. Вдали голубел горный хребет, отделявший Азию от Европы и небо – от бренной земли. Склоны ближних гор покрывал ковёр темно-зелёной хвои, по которому там и сям были наставлены светлые заплаты вырубок, уже захваченных молодыми березняками. В центре полотна на дне большой природной чаши лежал поселок. Над серыми дощатыми крышами возвышалась белая громада церкви и чернели заводские трубы. На площади, между заводом и храмом, темнели поленницы дров, заготовленных на потребу прожорливым цеховым печам. По другую сторону от заводской территории виднелся сад, из-за буйной зелени которого выглядывала красная крыша так называемого «господского дома».
Одно обстоятельство казалось странным в этом пейзаже. На месте, где глаз уральца ожидал увидеть зеркало заводского пруда, распростерлась мёртвая пустыня, изрытая ямами, словно лицо оспенного больного. Река делила её на две неравные части и торопливо ныряла в чёрную пасть вешняка, обычно служившего для сброса только лишней воды. В тех же местах, где прежде имелись прорезы, подводившие водяные потоки к фабрикам, плотина оказалась полуразобрана, искорежена. Никого из рабочих возле неё видно не было.
– Однако! – изрёк Николай Андреевич. – Пустой пруд как огромное пустое ведро. Должно полагать, к несчастью...
Впрочем, сказано это было весело, шуткой. Инженеру Горскому виделась тут одна технология, никаких загадок. Реконструкцию плотины не случайно затеяли летом. Во-первых, в июле-августе на уральских реках наступает меженный период. Вода не ревёт, не кружит, но лениво катится промеж глинистых берегов. Во-вторых, в эту пору мастеровых отпускают «страдовать», и производство замирает. Редко кто из коренных заводчан не держит скотину и, следовательно, не имеет покосов. Администрации приходится считаться с этим обстоятельством, поскольку оно позволяет платить уральцам меньше, чем заезжим пролетариям новой формации, которые живут исключительно продажей собственного труда. Наконец, и это в-третьих, в студёную воду мастеровой лезет неохотно, работает кое-как, болеет чаще. А это, как ни крути, дополнительные расходы. Летом, понятно, дело иное.
Пока экипаж спускался с горы, наступил чудный предвечерний час. Легкие фиолетовые облачка недвижно застыли на голубом ещё небе. После жаркого дня пришла благотворная прохлада. Улицы посёлка оказались почти пусты, только кое-где на лавочках восседали молчаливые старцы, да на площади у храма бабы в ситцевых платочках и пёстрых кофтах щёлкали кедровые орешки. Вот и «господский дом». Построен он был в крепостное время на случаи редких наездов барина-заводчика, постоянно же и тогда, и теперь служил резиденцией управляющего. Дом был большой и неухоженный. С парадного подъезда и со стороны сада его украшали классические портики. Но штукатурка на колоннах потрескалась, а местами и обвалилась, являя взорам всяк входящего мясную красноту кирпичей. За двойными стеклянными дверьми таилась сумрачная прихожая, за ней открывалась просторная зала, почти без мебели, но с чахлыми пальмами в кадушках. Рядом располагались: кабинет Пал Палыча, столовая, буфетная, кухня и комната женской прислуги. Из прихожей наверх вела широкая деревянная лестница. На втором этаже имелись гостиная с ореховой мебелью, роялем и фисгармонией, хозяйская спальня, гардеробная, опустевшая детская и столько гостевых комнат, словно это было не жильё, а постоялый двор. Так оно, в сущности, и было: гостиниц на заводах не держали, законы же гостеприимства соблюдали свято. Управляющие не были вольны что-либо менять в таких домах. Мебель, столовое серебро и посуда – всё было учтено в толстых инвентарных книгах и в своё время подлежало приёму и сдаче.
Зато и проблем с размещением гостей у Пал Палыча не возникло. Определив и старшему, и младшему по персональной комнате, он призвал их на ужин. В столовой поджидала горничная Марфушка. Это была сочная молодуха, взглянув на которую, Николай Андреевич ухмыльнулся и заговорщицки подмигнул Пал Палычу. Воспитанный Саша сделал вид, что ничего не заметил. Одевалась Марфушка как все заводские бабы, только их праздничные наряды шли у неё за обыкновенные. Яркая ситцевая кофта была надета с напуском на юбку и перехвачена в пышной талии кожаным кушачком. Юбка широкая, кашемировая. На ногах – чёрные кожаные ботинки с блестящими металлическими пряжками. На голове ничего, помимо костяного гребня, пронзившего тугой узел тёмно-русых волос на затылке.
Покончив с трапезой, прошли в кабинет. Саше, вроде бы, незачем было слушать взрослые разговоры, но мальчика решительно некуда было деть, в кабинете же имелось немало любопытного. Главенствующую позицию занимал массивный стол, резное великолепие которого не смогли обезобразить даже кипы наваленных на него документов. Вдоль стены вытянулись полки с отечественными и иноземными изданиями по горным наукам. Здесь же стояла витрина, под пыльным стеклом которой таинственно мерцали образцы минералов. Противоположную стену украшали оленьи и лосиные рога, рядом висели охотничьи ружья, ножи и кавказские кинжалы. Спровадив гимназиста обозревать «музеум», мужчины расположились за столом.
– Не желаешь ли папиросочку? – осведомился Пал Палыч, извлекая из ящика стола круглую табакерку. – Я фабричных не люблю, а табачок держу отменный. Свернуть тебе штучку?
Николай Андреевич поблагодарил, но отказался. Пал Палыч принялся рукодельничать исключительно в собственных интересах. Он высыпал щепоть табака в заблаговременно нарезанную тонкую бумажку, ловко свернул её в трубочку, разделил ножницами на две одинаковые половинки, одну из которых вставил в мундштук, чиркнул шведской спичкой и блаженно затянулся.
– Курить люблю, а вредно! – посмеиваясь, объяснил он свои манипуляции с ножницами. – Приходится себя обманывать. Половина папироски – половинный и вред, а удовольствия столько же.
Николай Андреевич промолчал, но про себя подумал, что так вот Пал Палыч и жизнь свою проживает вполсилы. Голова-то ведь светлая, давно бы из этого захолустья мог выбраться...
Словно услышав его мысли, управляющий приступил к рассказу о случившихся беспорядках с объяснения нюансов собственного положения:
– Я, видишь ли, в нашем медвежьем углу и барин, и затворник, и узник одновременно. Население здесь стародавнее, до сих пор ломающее шапки с поклонами перед любым пиджаком городского покроя...
Николай Андреевич вытянул под столом ноги и незаметно зевнул в кулак. На Шувалинском заводе он, ох, не впервые и обстоятельства жизни и службы своего товарища знал в подробностях. Как, впрочем, было ему ведомо и то, что речь у Грамолина заготовлена загодя, и он не угомонится, пока не выскажется.
Пал Палыч жил «соломенным вдовцом». Супруга его, впервые привезённая в Шувалу, с порога заявила, что через полгода сойдет в этой глухомани с ума. Нечто подобное с нею и случилось. Прожила она здесь, впрочем, не полгода, а около десяти лет и вполне свыклась с ролью первой красавицы, в чём окружающие уверяли её вначале искренне, а потом по привычке и из лести. Беда, что скуки ради она решила стать полезной мужу в его многотрудной деятельности и принялась лезть в заводские дела. Толку от этой суеты не было никакого, зато все уверились, что предприятием управляет мадам Грамолина, а Пал Палыч – всего лишь муж при жене. Последний сознавал своё униженное положение, но по мягкости характера изменить ничего не смел. Когда же настала пора отправлять дочерей в гимназию, супруга переживала и за завод, и за мужа, но материнский долг таки потребовал от неё перебраться вслед за чадами в Екатеринбург. Время от времени на обедах у Горских появлялись две жеманные девицы в форменных коричневых платьях и чёрных чулках, говорившие исключительно о нарядах и модных поэтах, и с ними вместе их маман, привычно причитавшая по поводу того, что «теперь-то мой недотёпа уж точно потеряет место». Между тем, обретший свободу Пал Палыч наконец вздохнул полной грудью. И хотя почти всё его жалование уходило на содержание семейства, он зажил, как подобает горному инженеру: сутками пропадал на охоте, а по возвращению терзал завод бесконечными модернизациями и реорганизациями. Нынешняя реконструкция плотины была в их числе.
Помимо Пал Палыча на заводе служил ещё один инженер – его помощник. Последний в карты не играл, охотой не увлекался и всё время проводил в цехах. Тем самым он, с одной стороны, освобождал начальника от каждодневных производственных забот, но, с другой, заставлял его нервничать по поводу прочности своего служебного положения. Не найдя решения этой дилеммы, Пал Палыч по возможности ограничил общение с помощником. Следует также упомянуть об учительской чете, состарившейся на скудной ниве просвещения, о священнике, дьяконе и угрюмом алкоголике фельдшере. Вот, собственно, и вся шувалинская интеллигенция...
– Основной целью реконструкции плотины была замена деревянного водяного ларя металлической трубой.
Николай Андреевич вздрогнул. Оказывается, речь уже зашла о деле, а он всё дремал в сытой полудреме.
– Доски ларя давно сгнили, надоело, знаешь ли, заплаты ставить. Склепали эдакую длиннющую конструкцию. Когда воедино соберём, четверть километра получиться. Всё шло нормально, пока не стали разбирать подпорную стенку с той стороны плотины, что обращена к цехам. Тут-то рабочие и наткнулись на мертвеца.
Впервые услышав об истинной цели их маленького вояжа, Саша вытянул шею и, кажется, даже уши поставил торчком.
– Что ещё за мертвец? – недовольно спросил Николай Андреевич, метнув взгляд в сторону сына. – Есть предположения о личности? Полицию вызывали?
Пал Палыч махнул рукой:
– О чём ты! Плотине без малого две сотни лет, кладка не тронута. Стало быть, и нашему дорогому покойнику столько же.
– И в чём же тогда проблема? Перезахоронить и вся недолга.
Пал Палыч невесело усмехнулся:
– Ах, если бы! Да только теперь рабочие близко к этому месту подходить отказываются. Мелят всякую чертовщину. С одной стороны, говорят, что место проклято, с другой, уверены, что прочнее прежней плотины вовек не построить.
Николая Андреевича беспокоил даже не жадный интерес, с которым Саша внимал их беседе, а то, что через сына эта история непременно станет известна Елене Ильиничне. Изволь тогда объясняться, зачем взял ребенка в такую поездку!
– Ну, ладно, – подытожил он разговор, решительно поднимаясь из-за стола. – Как говорится, утро вечера мудренее. Завтра поедем смотреть твою плотину.
* * *
Назавтра Саша, конечно же, напросился ехать вместе со взрослыми.
День выдался солнечный, от дома до завода было рукой подать, но ходить пешком по посёлку инженерам не полагалось. Тряслись во вчерашней коляске, зато теперь с кучером на козлах. Саша сидел, втиснутый между папой и Пал Палычем, разглядывал широкую кучерскую спину и слушал, как мерно цокают копыта да в такт им ёкает лошадиная селезенка. Ему было жарко и скучно.
На месте их поджидал квадратный кряжистый человек – плотинный мастер Марк Ульпин. Лицо его, помеченное оспой, чуть не до глаз скрывала борода, узкие глаза глядели хитро и зорко. На голове была нахлобучена серая войлочная шляпа, могучую фигуру покрывал обшитый позументом старинный кафтан, из числа тех, что имеют у заводчан наименование «господских». Но истинно замечательными были его штаны. Вероятно, у них имелась какая-то основа. Затем от неизбежных случайностей и естественной ветхости на этой основе появлялись дыры, на дыры ставились заплаты. После – ещё дыры и ещё заплаты. И ещё, и ещё... Наконец уже не осталось никакой возможности определить, какой цвет штаны имели изначально. Да и допустимо ли величать штанами это подобие разлохмаченного птичьего оперения?
Мастер поздоровался, неспешно стягивая с головы свою нелепую шляпу.
– Здравствуй, Марк Тимофеевич, – уважительно отозвался Пал Палыч.
– Ну, и где ваш бедный Йорик? – нетерпеливо бросил Николай Андреевич.
Плотинный вздрогнул и глянул на приезжего с какой-то затаенной болью и даже испугом.
– Не надо шуток, – шёпотом предостерег Грамолин. – Он буквально обручён с плотиной.
Следуя за мастером, спустились по склону плотины туда, где каменная кладка была разобрана. Когда до места оставалось лишь несколько шагов, и Саша уже заметил кости, желтевшие средь коричневой глины и серого плитняка, папа предостерегающе поднял руку:
– Останься здесь!
Вот так раз! Мальчик переступил с ноги на ногу, как стреноженная лошадка, но ослушаться отцовского слова не посмел. Он огляделся, выбрал каменную плиту поплоще и уселся подслушивать разговор инженеров и мастера.
– Отчего же вы, уважаемый, полагаете, что плотина не устоит? – спрашивал папа с той высокомерной ласковостью, с какой обычно говорят с извозчиками и сторожами. – Вот ведь и документация вся, и расчеты, и чертежи.
Пал Палыч бросил на коллегу умоляющий взгляд, но было поздно: плотинный уже принял неосмотрительно присвоенную ему роль сермяжного простака. Даже не взглянув на предъявленные ему бумаги, он затянул:
– Это конечно. Это мы по-настоящему и понять не умеем. На то вы и инженерá, в институтах премудрости всякой учились. А только и нашу линию уважьте.
– В чём же она – ваша линия? – ядовито осведомился Николай Андреевич.
Плотинный сверкнул чёрными очами из-под кустистых бровей и молвил:
– А в том, что мертвяка трогать не след. Не напрасно он туда положен и не нами. Не нам и убирать.
– Да ведь человечьи же кости! Разве им не на кладбище место?
Но Марк лишь набычился и упрямо повторил:
– Не нами в плотину вложены. И то сказать: полноги по недосмотру утрачено. Будет ли теперь польза-то?
– Отчего же тут может произойти польза? – сердился Николай Андреевич. – Скелет и только. Просто костная материя.
– Кость человечья, – строго напомнил Марк. – Место ей на погосте, а она в плотине. Ужель без причины?
Всем, даже Саше, стало ясно, что крепкий мужицкий разум одержал победу над логикой дипломированного инженера. Но ещё больше Николаю Андреевичу не понравились пристальные взгляды, которые Ульпин бросал на его сына. Что за интерес, в самом деле, у седовласого мастера к мальчишке? Ни участником, ни тем более судьей в их споре Саша быть не мог. Пал Палыч и тот отмалчивался, предоставляя коллеге самому уяснить сложность положения. Плотинный и не глядел на управляющего. В сторону же гимназиста, скромно примостившегося на камушке, Ульпин то и дело поворачивался всем корпусом.
– Санька! – окликнул сына Николай Андреевич. – Пойди вон трубу клёпаную посмотри. Экая громадина!
Лежавшая неподалеку труба, действительно, оказалась столь велика, что внутри ее Саша мог бродить, лишь слегка склоняя голову. Но бесцельное хождение по гулкой металлической утробе скоро ему наскучило. Покинув жерло трубы, он почти нечаянно очутился подле человеческих останков. Бросив лукавый взгляд на увлеченных препирательством мужчин, мальчик присел над скелетом. Вообще-то ничего впечатляющего. Не страшнее того муляжа, что скалит зубы в естественно-историческом кабинете и участвует в глупых розыгрышах гимназистов. Круглый череп запрокинут, рот широко открыт, кости рук раскинуты в стороны и погружены в толщу плотины, одна нога на месте, от другой осталось лишь бедро. А это что? В комке глины над горбатой ключицей что-то зеленело подобно кусочку малахита. Саша опустился на четвереньки, навис над осклабившимся мертвецом, и отважно протянул руку...
В этот момент за его спиной раздался крик. Звук был почти звериный: без слов, лишь ярость и угроза. Саша вскочил и испуганно оглянулся. Ульпин тянул в его сторону длинные узловатые руки. Грамолин с трудом удерживал мастера и что-то неслышно и торопливо выговаривал ему прямо в бородатую физиономию. Папа же, бросив обоих, торопливо шагал в сторону сына.
– Как ты тут оказался? – рявкнул он. – Что вытворяешь?
И не дожидаясь ответа, цепко ухватил мальчика за плечо.
Спустя еще минуту все как будто успокоились. Хмурый Ульпин уже поднялся на дорогу и топтался рядом с коляской. Пал Палыч подошёл к гостям.
– Хватит на сегодня душеспасительных бесед, – сказал папа. – И ну тебя к чёрту с твоей пролеткой! Прикажи кучеру, пусть отправляется. Мы напрямик – по дну пруда быстрее дойдём.
Грамолину такое предложение не понравилось, но возражать он не стал.
Вначале шли молча. Потом папа спросил:
– Что же это у тебя плотинный мастер в таком виде щеголяет?
Пал Палыч отмахнулся.
– Думаешь, денег у него нет? Как бы не так! Дом вывел о двух этажах, полукаменный, на купеческий манер. А вот поди ж ты... Говорит, что первые заводчики, Демидов с Походяшиным, своё мужицкое происхождение помнили, простым платьем не брезговали, стало быть, и ему не зазорно.
– Да ведь это не одежда, а обноски какие-то! Этот валенок на голове... Ну и портки, конечно! Крепко пьёт?
– Вовсе не пьёт. Ну, разве, по праздникам...
Пал Палыч остановился и произнес тоном почти трагическим:
– Кабы не этот плотинный, так и не знаю, сумел бы я удержать рабочих от бунта в пятом-то году. Я ведь до сих пор «бельгийку» заряженной держу. А Ульпин у рабочих вроде большака. Теперь он, а прежде отец его в том же звании в посёлке состоял.
– Что, давно отец помер?
– И не думал помирать. Просто старый стал очень, весь мхом порос. Уж, наверное, вторую сотню лет живёт, поскрипывает. Земля его не приемлет...
Они вновь зашагали в сторону усадьбы, оставляя за собой цепочку следов на сухой и потрескавшейся грязевой корке. Саша плёлся за мужчинами, молчал и выглядел вялым и уставшим.
– Этот скелет... – неожиданно заговорил Пал Палыч, отчего-то смущаясь. – Вероятно, это строительная жертва.
– Что ещё за жертва такая?
– Говорят, что древние люди каждое большое строительство освящали человеческими жертвоприношениями.
– Так это древние люди!
Пал Палыч улыбнулся снисходительно.
– Ох, не переоценивай успехи цивилизации! Мы и теперь при закладке нового дома кладём пятаки под четыре угла. Какой в этом смысл? Опять же – атавизмы строительной жертвы. Про наши заводы и подавно молва ходит, что они на костях строены. Конечно, мы люди образованные, понимаем это выражение, так сказать, образно. Уж очень, мол, дорогую цену Россия-матушка в осьмнадцатом столетии за железо и медь платила. А только вдруг...
– Какие могут быть «вдруг»!
Грамолин опять становился и рассеянно похлопал себя по карманам.
– Жалко, курить нечего!
– Возьми мои.
– Нет уж! Ты знаешь, что я в этом отношении капризен... Помнишь, когда мы в Горном учились, я всё в Публичную библиотеку бегал, книжки по питерской архитектуре штудировал?
– Ну?
– Тогда-то я впервые и подумал, что жертва взимается даже против воли строителей. Только в этих случаях строение или нечто ещё, не знаю что, но оно само выбирает агнца. Граф Строганов, руководивший возведением Казанского собора, скончался спустя двенадцать дней после его освящения. А архитектору Монферрану цыганка нагадала, что он помрёт, как только достроит Исаакиевский собор. Француз тянул с завершением работ сорок лет, а всё равно предсказание сбылось в точности. Ещё нужны примеры? Давай из заграничного. У Венской Оперы было два архитектора, и один до завершения строительства покончил жизнь самоубийством, а другой умер от паралича.
Николаю Андреевичу стало не то, чтобы страшно, а как-то не по себе. Хотелось поскорее убраться из этой пыльной и каменистой пустыни, оазиса нежити посреди зелёного праздника лета.
– Довольно с меня твоей мистики... Несешь всякую ерунду!
– Мистика и ерунда – разные вещи. Я так полагаю, что мистика – это высшие закономерности, случайно нами подсмотренные, да не понятые. К ним следует относиться с осторожностью и почтением.
И, вероятно, чтобы уж совсем испортить настроение гостям, Грамолин оглянулся вокруг и брякнул невпопад:
– Первое время как пруд осушили, воронья сюда налетело тьма-тьмущая. Теперь вот убрались. Видимо, поживиться более нечем... А как тут прежде лягушки пели. Чисто соловьи!
Наконец добрели до дома. Марфушка подала душистый травяной чай со сладкими пирожками. Напились, наелись, и страхи улетучились. Потом ещё отдохнули и отобедали. Стало совсем хорошо. Мужчины засобирались на завод. Тут-то Саша и решился предъявить взрослым свою находку. На его протянутой ладони лежал плоский зелёный кругляшёк, ещё не до конца очищенный от глины. Николай Андреевич нахмурился:
– Где ты это взял?
На выручку пришел Пал Палыч:
– Что спрашивать? Понятно ведь, где. Вероятно, это старая монета или даже медаль. Отдам в лабораторию. Там эту штуковину живо кислотой очистят.
Он завернул кругляшёк в носовой платок и убрал в карман. Саше почему-то подумалось, что больше он свою находку не увидит.
Но вечером, после ужина, о зелёном кругляше неожиданно вспомнил папа.
– Ах, да! – хлопнул себя по лбу Пал Палыч. – Монета, старинная иностранная монета. Вот, извольте удостовериться.
Папа и мальчик склонились над монетой. Они разглядели профиль молодого человека, без усов и бороды, с тугими прядями волос, словно поднятыми на его голове сильным порывом ветра. Плечо, выглядывавшее из-под плаща, заковано в латы. По кругу шла надпись: «CAROLVS XII D. G. REX SVE...». Дальше имелась вмятина, и буквы становились неразборчивы.
– Всё понятно, – провозгласил Пал Палыч. – Карл Двенадцатый. Шведский король и супротивник Петра Великого. А наш покойник, стало быть, пленник времён Северной войны.
– Странно, – сказал папа. – Странно, что убийцы, – а ведь его непременно убили! – не польстились на монету.
– Ничего странного, – возразил Пал Палыч. – Если, конечно, это ритуальное убийство, а не простая уголовщина. Круг – всегда символ солнца. Он охраняет от пришельцев с того света. Вон в поселке – на всех воротах и наличниках солярные знаки. А этого мертвеца, очевидно, боялись особо. Сами ведь убили и без отпущения грехов... Да и кому на Урале нужна шведская монета?
* * *
Ночью Саше приснился человек, которого он никогда не знал и которого, вероятно, на свете-то не было. Человек носил древнее нормандское имя Эрик, был худ, высок, белобрыс. Люди его не любили. Жил бобылем, работал в лесу, но и там сторонился артёлки углежогов и почасту сиживал в одиночестве над чёрной водой заболоченного озерца. Сумрачные ели смыкали тесный круг, заслоняя заветного гостя мохнатыми лапами. Грудились меж их стволов мшистые гранитные глыбы. Не раз крестьяне, возившие уголь и руду мимо этого гиблого места, видели водяниц и самого лешака. Крестились, ограждаясь от нечисти, да взбадривали лошадок немилосердными вожжами. Про Эрика же судачили неладное, что он тому лешаку товарищ, хотя, конечно, наверное никто знать не мог. По-русски он говорил и понимал плохо, национальностью был швед. Шведы же – люди не православные, стало быть, нехристи...
Сон оборвался неожиданно. Саша открыл глаза, ещё не понимая, что заставило его проснуться. Но тут комната озарилась голубым всполохом, причудливые тени быстроногими пауками побежали по стенам, попрятались по углам, и всё опять погрузилось в сонную вязкую темноту. За окном затрещало, загрохотало. Форточка распахнулась, впустив струю холодного ветра, и стало слышно, как тревожно зашумела в саду листва. Близилась гроза. Мальчик нехотя выскользнул из-под теплого одеяла и на цыпочках потрусил к окну. Чтобы дотянуться до форточки, пришлось влезть на стул. В этот момент в небе снова полыхнуло. Словно на фотографической карточке проявились кусты и деревья, листья и сучки, парковая дорожка под окном и чёрный человеческий силуэт на дорожке. Миг – и всё утонуло в первозданном мраке.
Кто там? Что там? Почудилось или на самом деле? И зачем этот кто-то стоит ночью под дождём и смотрит в окна? От страха или от холода Сашу трясла крупная дрожь. Спрятавшись за пыльную портьеру и напряженно вглядываясь в темноту, он ждал новой молнии. Когда посреди раската трескучего грома она мимолетно осветила сад, на дорожке уже никого не было. Мальчик немного успокоился, но всё же дождался следующей вспышки, затем – ещё одной. Никого. Крупные капли застучали по стеклу. Саша спрыгнул со стула и пошлёпал босыми ногами в сторону кровати, белевшей в темноте словно заплутавшее облако...
Сон вернулся. Теперь мальчик видел недостроенную заводскую плотину, ночь, оранжевое пламя костров, толпу мужиков и между ними шведа Эрика. Швед был пьян. Его держали под руки два бородача, и кто-то невидимый грозно вопрошал из темноты:
– Укрепишь ли?
– Укреплю, – эхом вторил Эрик.
Он мотал головой и пытался опуститься на землю. Ему было плохо, колени слабели, голова шла кругом. Он не понимал, чего хотят от него эти люди.
– Укрепишь? – домогался голос.
– Укреплю...
Земля убегала из-под ног и рыжие пятна костров сливались в танцующий огненный круг. Звезды дрожали на небе, и тьма поглощала их.
– Укрепишь? – требовал ненасытный голос.
– Ук-реп-лю! – что было сил закричал Эрик и потерял сознание.
То ли сон на этом оборвался, то ли память чудила, но утром Саша уже не помнил, что случилось потом. Зато ещё до завтрака он сбегал в сад и на мокром песке дорожки увидел то, что ожидал и боялся увидеть – чьи-то следы.
За столом папа и Пал Палыч обменялись кислыми признаниями, что из-за грозы плохо спали. Лица оба имели помятые, настроение хмурое. Они о чём-то спорили и замолчали при появлении мальчика. Марфушка вышла в тёмном сарафане, но всё равно нарядная: рубаха на ней была кисейная с широкими рукавами, вокруг белой шеи рябиновым обручем лежали бусы. Поставила перед каждым по тарелке с яичницей и ветчиной, отошла в сторонку и замерла. Саше почудилось, что смотрела она именно на него.
– Чего тебе, Марфушка? – ласково спросил Пал Палыч.
Не ответив, горничная поспешно скрылась за дверью. Грамолин поглядел ей вслед и пожал плечами: поди, мол, пойми, что с ней творится!
После чая и десерта Саша поведал взрослым о том, что видал ночью из окна и утром – на песчаной дорожке.
– Может, это был садовник? – предположил Пал Палыч.
– Так у тебя есть садовник? – удивился папа.
Пал Палыч ухмыльнулся:
– Имеется. Только вот результатов его деятельности обнаружить не удаётся. Впрочем, он же и дворник, и сторож в одном лице.
– Кто у тебя еще из прислуги?
– Кучера вы вчера видали. Ещё есть кухарка и прачка. Об этой чудачке Марфушке и говорить нечего, – Пал Палыч махнул рукой. – Да что прислуга! Раньше усадьбу с одной стороны забор ограждал, с другой – пруд. А нынче пруда нет, кто хочет – шляется. Не уследишь.
– Спасибо, успокоил! – хмыкнул папа. – Ты всё же прикажи своему дворнику-садовнику, чтоб за территорией следил.
– Может, он и следил...
Позвали садовника. Явился старик с рыжей клочкастой бороденкой и деревянной культяпкой вместо ноги. На вопрос управляющего, не он ли ночью бродил по саду, сощурил слезящиеся глазки и отвечал нараспев:
– Я-та? Ага...
– Ну, вот страшная тайна и разрешилась, – насмешливо произнес Пал Палыч и вышел из комнаты тотчас вслед калеке.
Засобирался и Николай Андреевич, но сын удержал его за руку.
– Пап... Там, в саду, на песке... Там следы от обеих ног, а у садовника – одна.
Николай Андреевич на мгновение замер. Но Сашкины тревоги были так некстати, да и непонятно, чем их можно унять.
– Прекрати, пожалуйста! – отрезал папа менторским тоном. – Твоя игра в сыщика зашла слишком далеко. Посиди сегодня дома, почитай. Тем паче, что и погода испортилась.
Саша уныло покосился в сторону окна. На стекле ещё не просохли капли ночного дождя, а небо вновь наливалось свинцовой тяжестью.
– У Пал Палыча книги только про технику и минералы...
– Вот и осваивал бы. Тоже, поди, инженером станешь, – папа подумал о перспективе продолжения династии и смягчился. – Ладно уж, подбери себе чего-нибудь поинтереснее на полках у девочек. Пал Палыч возражать не станет.
Небольшая девичья библиотечка почти сплошь состояла из сочинений поэтов-символистов. Саша пролистал несколько томиков, со страниц которых так и хлынули тесные кельи, сумерки, бессонницы, тени прошлого, предсмертные жалобы и призывы сладостной смерти. После ночного происшествия читать такое было жутковато. Единственным представителем серьезной литературы оказался старенький «Фауст». Мальчик осилил только короткое редакторское предисловие, из которого узнал, что Гёте чуть-чуть не дожил до издания своего главного произведения. Саша вернул «Фауста» на полку и вновь выглянул в окно. Стало совсем пасмурно, но дождя ещё не было. Одноногий садовник прыгающей неверной походкой передвигался по дорожке, неся на плече деревянные грабли. Мальчик испугался, что калека его заметит, и отпрянул вглубь комнаты.
К обеду инженеры вернулись уставшие и раздражённые. Между собой общались мало, говорили отрывисто. Но и по отдельным фразам Саша догадался, что папа настоял таки на том, чтобы убрать кости с плотины, и что Пал Палыч теперь обеспокоен возможными последствиями. Потом папа сослался на головную боль и скрылся в своей комнате. Не особенно стесняясь мальчика, Грамолин проворчал что-то вроде: «Понаедут, заварят кашу...» Он прошёл в кабинет, не закрыв за собою дверь, но не стал заниматься бумагами, а только набил и выкурил целую папиросу. В столовую вошла Марфушка, чтобы убрать посуду. И вновь Саша поймал её взгляд – испуганный и покорный, словно у птицы, угодившей в силок. Накурившись, Грамолин потребовал коляску и укатил на службу.
Тогда Саша поднялся на второй этаж и заглянул в папину комнату. Родитель лежал на кровати не раздевшись, не разувшись, и тоже курил.
– Чего тебе? – неприветливо спросил он сына.
– Пап, а мы когда домой поедем?
– Ну-ну, не канючь, – смягчился папа. – Завтра же и отправимся.
Воодушевленный этой перспективой, Саша провёл остаток дня в совершенном безделье. Он почти забыл о ночных страхах и утренних подозрениях и, углядев из окна, как Марфушка ругалась с садовником, только посмеялся. Вернулся Пал Палыч. Марфушка последовала за ним в кабинет, вероятно, жаловаться на калеку. «Ну и пусть они остаются тут со своими секретами, – блаженно улыбнулся Саша. – Завтра в Екатеринбург...»
К ужину папа зачем-то вырядился в расшитую украинскую рубаху.
– Что еще за вечера на хуторе? – съехидничал Пал Палыч.
Папа не ответил. Марфушка сказалась больной, и за столом прислуживала толстая и рябая неумеха-кухарка. Наспех покончив с едой, Саша запросился спать. Ему хотелось, чтобы этот день поскорее кончился.
– Иди, конечно, – небрежно напутствовал его папа, не вставая из-за стола. – И не забудь перед сном почистить зубы!
Саша взлетел по лестнице, юркнул в комнату и захлопнул за собою дверь. В тот же момент чья-то крепкая ладонь зажала ему рот.
* * *
Мужчины долго сидели в кабинете, курили, молча переживая случившуюся между ними размолвку. Им вспоминались студенческие годы, гранитные набережные Невы, чудаковатые профессоры, веселые попойки, петербургские барышни, общие друзья, общие потери...
– Чёрт знает что такое! – нарушил тягостную тишину Николай Андреевич, когда за окнами стало уже совсем темно. – Отчего так собаки воют?
– Дуры! – отмахнулся Пал Палыч. – Край-то ведь таежный. Может, мишка поблизости по лесу кружит. Или волки...
– А вороны? – проявил настойчивость Николай Андреевич. – Ты говорил, что все вороны улетели, а нынче их на плотине не перечесть.
– Ну, не знаю... Ты становишься мнителен.
Опять повисла пауза, но печать молчания уже была сломана. Спор о сегодняшнем решительном шаге был обречён на возобновление. Так и случилось. Николай Андреевич сидел, развалясь, в креслах, и оборонялся без контратак. Смысл полуночного разговора заключался для него не в поисках правого и виноватого, а восстановлении добрых отношений с Пал Палычем. Грамолин же, напротив, всё больше нервничал, беспрестанно мерил шагами комнату, выглядывал в окно, зачем-то смотрел на часы. Его что-то тяготило, чем-то он хотел поделиться с товарищем и всё никак не решался.
– Ты сам видишь, что убеждения тут бесполезны, – говорил он, морщась точно от зубной боли. – Мы и они – жители разных эпох. Мы верим в прогресс, мечтаем о будущем. Они же при возникновении любой проблемы оглядываются и спрашивают, как бы поступили благочестивые предки. Предки замуровали несчастного шведа в подпорную стенку, стало быть, там ему и место.
– Но мертвец уже на кладбище, – позевывая, отвечал Николай Андреевич. – Следовательно, здешним любителям старины пора бы и угомониться.
– Увы, они могут рассуждать иначе.
– Ты о чём это?
Грамолин отвечал, будто нехотя:
– Теперь им необходима новая строительная жертва.
Горский почувствовал, что в животе у него стало пусто и холодно.
– И... кого же, ты полагаешь, они определят на эту незавидную роль?
– А кого наименее жалко? Едва ли пожертвуют кем-то из своих заводских. Кто теперь самый чужой и бесполезный в нашем заводе?
– На меня намекаешь? – скрывая нараставшую нервозность, фальшиво ухмыльнулся Горский.
– Нет. Ты, Николай, хоть и не вполне свой, но всё-таки инженер. Рабочие это понимают. Если бы речь шла о тебе или обо мне – это полбеды...
Николай Андреевич порывисто вскочил.
– Думаешь, что... Ты не смеешь!
– Ты сам догадался.
Николай Андреевич сорвался с места и стремглав бросился в комнату сына. Грамолин поспешил за ним. Комната была пуста, постель не расправлена.
– Это что ещё за новости? – Николай Андреевич выглянул в окно и крикнул что было мочи в темноту ночного сада: – Сашка! Саня, вернись немедленно!
– Ах, если бы это зависело от него! – воскликнул за спиной Грамолин. – Боюсь, что он уже на плотине, на том самом месте. Нужно спешить...
Последних слов Николай Андреевич не расслышал. Он буквально скатился по лестнице и кинулся вон из дома. Пал Палыч едва успел схватить со стены бельгийскую двустволку. Они бежали в кромешной тьме по безжизненной пустыне, ещё недавно бывшей дном пруда, задыхались, спотыкались о невесть когда утонувшие коряги, падали, подымались и вновь бежали, бежали, боясь опоздать. Вот и плотина – последняя преграда, которую необходимо преодолеть. Вскарабкались по земляной насыпи, по каменной кладке, чувствуя, как кровь стучит в висках и сердца грозят взорваться, и остановились, поражённые открывшейся картиной.
Там, где утром лежал скелет, теперь пылали костры и, освещённые ими, плотным кольцом стояли бородатые люди. Двое из них держали под мышки мальчика, с которым творилось что-то неладное. Он то извивался худеньким телом, то вдруг повисал на крепких руках бородачей, то запрокидывал голову, то ронял её на грудь. Прямо перед ним, спиной к инженерам стоял высокий и широкий человек в распахнутом халате.
– Укрепишь ли? – кричал этот человек, властно требуя чего-то от мальчика.
Даже отсюда, с верхней площадки плотины, Николай Андреевич видел, каким первобытным ужасом светились Сашкины глаза. Что-то загрохотало – раз, другой – совсем рядом с головой инженера, и яркая вспышка на мгновение ослепила его. Когда зрение восстановилось, Николай Андреевич заметил, как Грамолин опускает двустволку от плеча. Внизу распластались на земле две фигуры – Саши и человека в халате. Все прочие скрылись в темноте.
Ещё не осознав, что именно произошло, Николай Андреевич сбежал с плотины и, рухнув на колени, подхватил голову сына.
– Сашка!
Мальчик разлепил веки, поглядел мутным взглядом на отца и к удивлению последнего дохнул на него крепким водочным перегаром.
– П... па... па...
Ран на нём, к счастью, не оказалось. Просто Сашка был мертвецки пьян. Зато рядом хрипел, извивался и царапал землю Марк Ульпин. Николай Андреевич посмотрел на мастера с ненавистью, но времени для разбирательств не осталось.
– Они здесь, – прошептал Пал Палыч, беспрестанно оглядываясь и направляя ружейные стволы то в одну, то в другую сторону. – Они не ушли. Ещё немного и они сообразят, что я без патронницы...
Николай Андреевич поднял на товарища круглые от ужаса глаза.
– Ты хочешь сказать...
– ...что от моей «бельгийки» пользы, что от бабьего ухвата. Да если бы и были патроны! Вокруг тьма кромешная, лишь мы на свету, как колбасы в витрине.
Обратная ретирада – по дну пруда в «господский дом» – была проведена по возможности спешно, но, конечно, пьяный Саша, висевший поперек папиного плеча, скорости её не способствовал. Он поминутно икал и что-то бормотал, кажется, в своё оправдание. Слов было не разобрать. Но и без того было ясно, что его выкрали и напоили насильно. Ворвавшись в дом, мужчины поднялись в гостиную и первым делом уложили Сашу на диван. Ни Марфушка, ни другие слуги на отчаянные призывы не вышли. Дом казался вымершим. Между тем у мальчика начались рвотные спазмы, и инженеры принялись метаться по комнатам в поисках мокрых полотенец и каких-нибудь подходящих снадобий.
Вдруг, прервав бестолковую суету, Грамолин остановился как вкопанный:
– Дверь... Мы не закрыли входную дверь!
С лестницы доносились чьи-то неспешные тяжёлые шаги. Пал Палыч бросил отчаянный взгляд на «бельгийку»: патроны всё равно остались в кабинете, на первом этаже. А в гостиную уже входили худые, сутулые бородачи, с жилистыми руками и красными, слово запекшимися на огненной работе лицами. Одеты все были в чёрные картузы, длинные пиджаки и рубахи с косыми воротами. Впереди выступал старик, сгорбленный долгими годами, но всё ещё мощный, кряжистый. Это был старший Ульпин, тот самый, которого земля не принимала. Он же и начал разговор, стянув с седой головы картуз и обращаясь к одному заводскому управляющему:
– Здравствуй, батюшка!
Примеру старца последовали прочие парламентёры. Инженеры молчали. Не смущаясь этим, старик продолжил:
– Такое дело, батюшка барин... Маркушко мой помирает. Пущай ужо по стародавнему завету благочестиво упокоится. Чтоб, значит, и заводу, и людям польза, и чтоб дальнейшего разговору не было. Он ведь, родимый, плотиной только и жил...
В этот момент Саша в очередной раз громко икнул и неожиданно затянул песенку из репертуара екатеринбургских кафе-шантанов:
"Был я сегодня у Нины,
К ней я собой захватил
Фрукт и вина две корзины.
В общем я с Ниночкой пил".
Бородачи посмотрели на пьяного мальчика, пьяный мальчик – на бородачей. Мальчика наконец стошнило.
Грамолин засуетился, выталкивая непрошеных гостей.
– Идите, идите пока прочь. Подождите за дверьми, на лестнице. Мы с коллегой посоветуемся и тотчас дадим ответ.
– Скорей уж только, – попросил напоследок старший Ульпин, и Николай Андреевич заметил, как в сетке его морщин блеснула слеза.
– Ну? – Грамолин подпёр дверь спиной. – Что делать будем?
– Полагаю, нужно выгнать взашей этих волхвов и телеграфировать обо всём случившемся полицейским властям.
Грамолин горько усмехнулся:
– Это ведь не черноделы какие, а мастера, самых коренных родов люди. Их предки здесь первые домны ставили. Да ежели их арестуют, завод встанет! Они, если разобраться, и не злые вовсе, а только тёмные. Барином вот меня величают, с именинами всегда гурьбой поздравлять приходят...
– Редкостные добряки, нечего сказать: чуть ребенка в стену не замуровали! А сейчас они о чём просят? Ты уразумел ли? Этот плотинный мастер – преступник, его судить надо, но не живьём же в каменном мешке морить! И кто всё это умыслил? Его собственный отец! Это же дикость, средневековье!
Грамолин стоял насупившись, точно голубь под дождем. Когда он вновь заговорил, голос звучал глухо, слова падали тяжело:
– Чтобы выносить эдакие приговоры, нужно верить в прогресс, в то, что мир с каждым часом становится лучше. А я в этом уже не уверен...
На щеках Николая Андреевича заиграли желваки.
– Вот, что я тебе скажу, дорогой ты мой Пал Палыч. Ты так тщишься понять своих незлых и тёмных, что мозги у тебя стали с поворотом, и нормальную человеческую логику воспринимать более не способны. Может, и не стоит переоценивать плоды цивилизации, но и отказываться от них – тоже не дело!
– Ну, хорошо! Признаю: я их просто боюсь. Животным страхом боюсь! – Грамолин уже кричал. – Ты пятый год пережил в городе, где имелась полиция и стояли войска. А каково было нам, управляющим, по горным заводам без надежд на стороннюю помощь? Скольких в прудах утопили, изувечили, знаешь ли? Скольким дома поджигали и целыми поселками смотреть собирались, кто считал? В тот год спать ложились одетыми, без револьвера и броневого щита в портфеле из дому не выходили. Я тогда к Марку Ульпину сам пришёл, унижался. Он обещал и, точно, ни одного заезжего агитатора на завод не пустил. Никакие красные знамёна на здешних улицах не реяли. Но теперь Марк умирает. Здесь же в каждой избе по охотничьей винтовке, а то и по две. Подстрелят ведь, шкурки не попортят! Ты не думаешь о том, что мне с ними один на один оставаться. Старого товарища не жаль. Ладно! Но, полагаешь, у тебя самого есть шанс отослать их сейчас и дожить до утра? А там спокойно уедешь отсюда и сына увезёшь? Ты в окно-то выгляни...
Николай Андреевич выглянул. Двор был тёмен, но и в этой темноте были различимы силуэты десятков людей, в скорбном и грозном молчании ожидавших их решения. Лишь в одном месте на земле лежало пятно оконного отсвета с крестообразной тенью рамы посредине. В этом пятне и под этим крестом, закутанная в длинный чёрный платок, неподвижно стояла Марфушка.
Отпрянув от окна, Николай Андреевич обречённо махнул Грамолину рукой:
– А-а... Поступай, как знаешь!
* * *
Едва забрезжил рассвет, Грамолин отвез Николая Андреевича с Сашей на станцию и, наскоро попрощавшись, уехал восвояси. Папа нервничал до того самого момента, пока паровоз не огласил лесистые окрестности прощальным гудком, и за вагонными окнами не побежали друг за другом вдогонку столбы и деревья. Саше страшно не было. Во-первых, рядом был отважный папа, а, во-вторых, мальчик был жестоко измучен первым в его жизни похмельем.
– Пап, а пьянство – это всегда так плохо? Так тяжко?
Николай Андреевич мгновение подумал и отвечал серьёзно:
– Не всегда. Зависит от компании. И вот еще что... – он замялся. – Не стоит рассказывать маме о том, что здесь произошло.
Саша посмотрел на отца и молча кивнул.
Это была их первая мужская тайна.
Шкерин Владимир Анатольевич. Родился в 1963 г. в пригороде Ленинграда. Жил на Западной Украине, в Одесской области, на Дальнем Востоке и Северном Кавказе. В настоящее время живет в Екатеринбурге. Доктор исторических наук, автор ряда монографий, учебников, научно-популярных книг и научных статей. Прозу публиковал в журналах «Веси» (Екатеринбург) и «Слово\Word» (Нью-Йорк).
