В детстве я любил читать американские «Сказки дядюшки Римуса». Это — симпатичные фольклорные истории с главным персонажем Братцем Кроликом, который с помощью смекалки победил Братца Слона, успешно избегал нежелательных встреч с Братцем Койотом, а по выходным ездил в город отдыхать к тётушке Медоус и её девочкам. Гораздо позже я увидел взрослую подоплёку этих забавных сюжетов и решил попробовать перо в сказочном жанре, но со своими сюжетами, — главным образом, на литературные темы. Зайчики-кролики, правда, у меня не получились. Но получилось нечто другое с подобным названием, где место дядюшки Римуса занял некий Деметр, имя которого несложно будет вычислить для внимательного читателя.
К тому же надо признать, что он никакой не добродушный дядюшка, — у Деметра есть литературное имя Граф Шампанский, — может быть, кое-кто и слыхал о нём: он суровый и безжалостный сатирик, автор множества язвительных эпиграмм, пародий, каламбуров, а также стихотворных пустяков и обидных анекдотов, которых он объединил под названием «Ягодки графа Шампанского» и напечатал отдельной книгой в издательстве «Литературный европеец».
С тех пор Деметр смягчился душой и стал пробовать себя в добродушном жанре сказок. Но дело в том, что сюжеты для сказок берёт он прямо из жизни и пишет прямо с натуры, а ей случается быть нелицеприятной. Так что, если у читателей возникнут какие-то упрёки, пусть они отсылают их прямо по адресу — к жизни!
КРИПТОВАЛЮТА
В одной отдельно взятой стране не было никаких денег. Вот люди и перешли вместо них на петушиные кукареки. Скажем, если кто захотел покурить, мог трижды кукарекнуть и получить сигарету, a то и две. Но это ещё что! Находились такие мастера, что накукарекивали себе палаты каменные. Не говоря уж о литературе... Пустить петуха было очень в цене, потому и Вознесенский считался среди поэтов первым. А Евтушенко был больше, чем поэт, он числился агентом влияния, всех кукушек в стране перекуковал на клушек и вроде бы накукарекал на Бродского. А этот, как известно, только и делал, что клокотал самым непетушиным образом, за что его слегка обжарили и отправили гулять по Бродвею. Ну он и набалботал себе на целого Нобеля. Его там очень полюбили и на День благодарения стали подавать к столу со сладкой картошкой и брусничным вареньем... Кушайте на здоровье!
ПОЩЁЧИНА ЗА ПАУЗУ
Был такой Лернер в Ленинграде. Нет, не тот, что гонялся за Бродским, пока не отловил его. Тот-то гонялся и за другими поэтами, и доносы на них писал, а потом показательно сел за самозванство и воровство, но речь не о нём. И не о другом Лернере, младшем, что в открытую наставлял рога милому Галику, так похожему на Александра Блока, и во искупление грешков своих подрядился сезонным рабом на морскую путину...
Речь идёт о его старшем брате, тоже, понятное дело, Лернере, хотя и третьем. И он был вхож к тем же Аликам-Галикам, но наследил у них иначе. Наслушался этот Лернер всяческих баек про неких по его мнению щелкопёров, которые «рыцарственно» (он это слово ставил в иронические кавычки) опекали Прекрасную старую даму, которую в подобных кавычках и скобках десятилетиями держал дракон секретных служб государства.
И вот однажды к новогоднему столу Алики-Галики пригласили одного из тех рыцарственных Галаадов-Ланцелотов, а Лернер-третий уже был тут как тут, да и не лыком шит. Вот он поднялся из-за стола и произнёс «эпиграмму» на благородных побратимов из гнезда стареющей звезды. И гости, вполне начитанные, и сам, условно говоря, Галаад — задумались: почему ж эпиграмма, если всё так похвально и как бы комплиментарно?
Тут Лернер и повторил своё четверостишие, сделав разъяснительную паузу перед рифмой на слово «звезда», и мерзкая суть подтекста стала всем ясна. Галаад вскочил и закатил мерзавцу крепкую оплеуху. Тот было занёс табуретку над головой, но драчунов растащили, а словарь литературных терминов пополнился новым понятием «пощёчина за паузу».
ЧТО ЕСТЬ НИЧТО?
Был такой Рейн. Не знаю, есть ли ещё, но был. Вот он написал мудрость:
Под северным небом яснее всего,
что нету совсем ничего. Ничего.
Но было ведь что-то, где этого ничего не было как бы «совсем». Какое-то сельпо ведь имелось в виду, где ничего, кроме хомутов и туалетной воды «Вежеталь» не было? А также не было — курева, выпивки, молодых сил, успехов, надежд... Но хоть что-то ведь было? Ну хоть какая-нибудь завалященькая, замусоленная пустота ведь была?
То же самое с его знаменитой «Последней электричкой»:
Выходишь прикуривать в тамбур,
А там уже нет никого.
Так ли уж никого? Во-первых, ты сам, это уже кто-то. А во-вторых некий вусмерть пропойца там уже валяется. И ежели валяешься не ты, а другой, то это уже что-то, не правда ли? Грудь наполняется гордостью за себя, пусть и паршивейше опустошённого, но чертовски талантливого и всё ещё ползающего на своих двоих… Или на четырёх… Трёх… Эх…
НА ПТИЧЬЕМ РЫНКЕ
Жила-была такая курочка Перепёлка, ну и пускай бы себе жила, но нет. Папа у неё был Перепел, а она в папу, вот и назначили её учить пению. Мысль такая была высказана сверху. Ну, не знаю. Во всяком случае, курочка старалась и перепевала многих, и крошек на корм ей достаточно перепадало. А где-то поодаль бродил некто из семейства врановых, оглашенный на горло. Чуть ли не соловей, почти гений, но громче и даже на две буквы ещё гениальней.
Ну, сладилось у них с нашей курочкой. Стал тот Вран ей, почти безголосой, пёрышки перебирать и птенцов чужих вместе хороводить и обучать. И — вроде бы хорошо. Да вот беда: крошек ему нехватало. Любил он пельмени. Но с этим — туго: бабки нужны, чтоб иметь пельмени. А бабок полно у Стервятника, птицы пренеприятной. Вот и надумал тот Вран подольститься и то, что Стервятник наклекотал и нахаркал, перевести в соловьиные трели. И получить бабки. И накупить много-много пельменей. И всё съесть самому!
А Перепёлка его неосмотрительно попрекнула. Он как гаркнет на неё, да так густо, так черно, что она и скукожилась. И вот нет курочки, но нет и пельменей. А всё кто виноват? Бобышев виноват — тот, что Марину увёл. А почему именно он? А нипочему.
ПЛЯМЗА
Была-разбыла на свете такая Плямза — затрудняюсь сказать что, но точно не баба-гадалка и сводня по совместительству (та — грымза) и не состояние разнюнистого похмелья, а скорей что-то, чего хотелось бы, да нельзя, и было бы выгодно и себе, и всему человечеству, чего не только достать, а и представить невозможно и — вообще! А вот поговорить о ней, да лапши навешать на розово-оранжевые абажуры, это за милую душу, да разлюли малина, это сколько угодно. Да только что ж сказать, когда ничего сам не знаешь? Но это только мы, спросонья живущие, не умеем, а есть ведь и о-какие рудознатцы высокодумные, коим и говорить-то с нами, неучами — не о чем. Знавал одного, так он и не говорил, потому как сами понимаете... Плямза — это плямза. И ореол был, плыл и, балдахином колеблясь, нёс молодца по-над ухабами, передрягами и перестройками жизни. Ну, вот и приехали, станция «Вылезайка». И что, где твоя Плямза, которая, которая... А сказать нечего. Понты, одни понты, как у всех.
ДЕВУШКА С АНЕМОНАМИ
Жил-был поэт в самом выморочном и высокомерном городе на Земле. Но из скромности — может быть, ложной — он называл себя не поэтом, а стихотворцем, потому что мало кто читал его своевольные сочинения, — лишь несколько друзей да охранные органы государства, которые строго надзирали за тишью и гладью общественного обморока, царящего в том краю. Был он молод, но уже в разводе, была у него для пропитания работёнка, — как тогда говорили, “не бей лежачего”, имелась комната в коммуналке, стол, тахта, полка книг и дерево в окне. Иногда заходил приятель с бутылкой, ставил её на стол, а иногда девушка приносила букет анемонов, и делалось ему хорошо. Тут бы и счастливому концу подоспеть, но это было бы слишком банально. И сюжет его жизни получил развитие.
В окно из-за шевелящейся листвы заглянул ангел и поманил к себе золочёным пальцем. Заторопился стихотворец, но чуть из дверей, как ступил он вдруг на шнурок от ботинка и — бац! — носом в лужу. Тут и случилась завязка. Пока он приводил себя в порядок, мимо проходила какая-то нарядная дама. Даже не дама, — фея! К тому же явно заморская… И несла она с собой короб запрещённых книг. Увидев такой афронт, фея выронила короб и бросилась помогать незнакомцу. А книги-то и рассыпались... Одна из них с названьем «Сияния» на обложке затрепетала зелёными крыльями, да так и вспорхнула на грудь нашего стихотворца.
— Ба, да это ж мои стихи! — удивился поэт. — И сам я на портрете в виде принца, какой же это волшебник меня изобразил? А книга, как я вижу, издана не где-нибудь, а в Париже!
— Так это вы автор, я узнаю вас! — воскликнула фея на заморском языке. — Вот почему какой-то местный ангел из диссидентов направил меня сюда.
Вдруг подкатил автомобиль, и на них набросились двое в чёрном. С криками «Тамиздат, тамиздат!» они стали хватать, вязать, арестовывать и совать в кузов людей и книги, книги и людей. Тут фея выхватила волшебный заморский паспорт, и все застыли на месте.
Она улетела, но волшебство продолжалось. Позади остались допросы, обыски, изъятия и угрозы. Всё это казалось дурным сном, который закручивался сам и сворачивал в воронку все впечатления дня и делал их прошлым, затягивая в себя всё глубже и глубже за пределы возможного и вообразимого, в зыбкую глубину совершенно немыслимой отдалённости, где среди ходячих мохнатых гор с качающимися хоботами можно было заметить две смутных человеческих фигурки и с удивлением распознать в них себя и фею, и вдруг ясно понять, что надо срочно всплывать на поверхность.
Стихотворец открыл глаза и увидел себя посреди луга, окружённого деревьями со старинными зданиями по сторонам. В стриженых кустах плясали белки. Это был огромный университет и библиотека. Откуда-то вышли семь гномов с книгами и тетрадками в руках. Они сели прямо на траву под деревом, и поэт стал их учить стихосложению: ямб у него был форелью, разбивающей лёд, хорей прыгал, как братец кролик по траве, дактиль свешивался с дерева, держась за ветки хвостом, а амфибрахий псевдо-орлино взмахивал крыльями и даже немного летал над лугом. Но гномы упрямо не поддавались учению, а самый умный из них процитировал, коварно переврав, самого Пушкина:
Не мог я ямба от хорея,
Как вы ни бились, отличить.
За это он получил отметку «Эй майнус», что означало «Пять с минусом», потому что поэт всем ставил пятёрки, но минус был за неблагозвучное «я-я». Стихотворец задумался:
— Почему же я не могу их научить сочинять стихи? Дай-ка попробую сам у них чему-нибудь научиться.
И гномы внушили ему азы своего древнего Гнозиса. Сел поэт в позу четвёртого пеона, вдохнул поглубже и покинул на время телесную оболочку. И — полетел, полетел обратно в свой самый надменный, но уже нисколько не выморочный город. Там всё переменилось: ангел уже не блестел сквозь листву, но в парках заиграла музыка, и на домах, попрежнему обветшалых, развевались разноцветные флаги. В толпе встречающих он увидел былого друга и свою девушку с анемонами. Другу немедленно вручил бутылку заморского зелья, а девушка сама подарила ему букет.
Анемоны цвели повсюду. Город и вся страна делали «огромный неуклюжий скрипучий поворот руля», как уже случалось когда-то раньше в истории. «Ну что ж, попробуем!» , — благословил их тогда Поэт поэтов и показал куда рулить, после чего был погублен мрачными людьми, коих бывает немало в любую эпоху...
— Что ж, давайте и мы попробуем! — повторил за ним новоприбывший стихотворец, и друзья принялись за дело. В ту же сторону плыл и золочёный кораблик над городом. Они старались, пытались... Поэт сочинял тексты, которые светились в декабрьской темноте, а девушка и сама светилась, перепечатывая их и разнося по издателям. Он читал стихи перед гражданами, и граждане одобряли, но среди них опять же попадались мрачные люди в чёрном.
— Вот те самые двое, — узнавал поэт. — А вот ещё четверо.
Мрачных становилось всё больше, и город, и вся страна со скрипом уплывали, поворачивая куда-то явно не по пути с поэтом... Значит, опять он пришёлся не ко двору, опять выпало ему прощаться и с мрачнеющим городом, и с изнова выморочной страной... А близких людей так хотелось бы взять с собой! Но друг, отведя глаза, сказал, что прежде всего он хочет допить свою бутылку. А девушка обняла поэта, они глубоко вздохнули и... увы, ничего не случилось. Их обуял ужас. Почудилось, что мрачные люди придут к ним прямо сейчас и схватят. Тогда они обнялись ещё крепче, зажмурились и полетели, полетели... незнамо куда... пока не оказались на зелёном лугу.
— Ура, Белоснежка вернулась! — радостно закричали гномы, прыгая на своих коротеньких ножках. — А наш-то стихотворец, выходит, и есть тот самый Принц, которого она ждала. Кто бы мог подумать?
Тут все они взялись за руки и пошли водить хоровод. К ним стали присоединяться и другие персонажи. Правда, фея давно уже упорхнула, чувствуя, что она здесь не нужна. Но зато из-за угла вдруг вышел, тяжело топая, живой мохнатый утёс. Это был ископаемый мамонт Дима, которого воскресили из сибирских льдов здешние гении — заморские профессора, аспиранты и аспирантки. И сама покровительница кампуса Наша Матерь сошла с пьедестала и протянула бронзовые руки, включившись в круг. В этот день у мохнатого Димы оказались именины, и все они стали, притопывая и припевая, испекать для него песенный каравай, а вернее — пышный огромнейший торт из кукурузной муки и сливок с цукатами.
Кто бы мог подумать, что сказка способна стать былью, а быль снова превратится в сказку?
Champaign IL, 2024
Dmitry Bobyshev was born on 11 April 1936 in Mariupol. From his childhood he lived in Leningrad. During the Siege of Leningrad, Bobyshev's father died, and after the war he was adopted by his stepfather. In 1959 he graduated from the Leningrad Institute of Technology. He worked for 10 years as an engineer for chemical equipment. Later, he became an editor on television. Bobyshev started to write poetry in the mid-1950s. His poems were published in samizdat... (Википедия). А далее – читателям известно.
