Мне было, пожалуй, года четыре с небольшим, когда в нашу комнатушку папа втащил большую коробку. Её поставили на письменный стол (обеденного у нас не было) и раскрыли. Там находилось нечто, похожее на деревянный ящик. Папа объяснил, что оно называется радиола. Золотисто-бежевая тисненая ткань покрывала переднюю панель. Две круглые ручки с блестящими ободочками, желто-кремовые клавиши, непонятные колёсики, внизу чёрное стекло, по которому были рассыпаны названия городов... Это напоминало мне звёздное небо. Когда папа включил радиолу, то оказалось, что у неё имеется роскошный, круглый, ярко-зеленый, светящийся глаз... Когда крутили ручки туда-сюда, он то темнел, то светлел. Над глазом сиял лихой росчерк иностранных букв. Со мной уже потихонечку занимались английским, поэтому я смогла разобрать слово «Sakta». Я думала, что оно сделано из золота, но мама сказала, что это металл латунь.
С того самого дня у меня началась волшебная жизнь. Мне разрешили всё включать и крутить. Ох, как же это было здорово! Зелёный глаз внимательно следил за мной, и я старалась его не сердить, очень осторожно передвигала рычажки на колесиках, вращала ручки, нажимала на клавиши... И радиола начинала вздыхать, тихонько шуметь, посвистывать... Красная рисочка перемещалась по звёздному небу, наплывая на загадочные имена чужедальних городов... Я читала: Хельсинки, Турку, София, Берлин, Киев, Гётеборг, Тирана, Брюссель... Это звучало, как прекрасная мелодия... Каждое слово становилось драгоценным, и я очень скоро выучила их последовательность наизусть... Но самое чудесное заключалось в голосах... Далёких, из неизвестных миров... На разных языках... Голоса произносили непонятные фразы, наплывали друг на друга. Мне казалось, что города разговаривают между собой, так, чтобы никто посторонний не понял.
Время от времени я находила музыку. Я уже знала, как звучат аккордеон, пианино, гитара, скрипка. Но радиола приносила мне нечто совсем иное, протяжно поющее немножко в нос, задумчивое, неожиданно замирающее и снова уносящееся куда-то вверх... От этого хотелось плакать или танцевать... Мама сказала: саксофон... Родители произносили короткое слово «джаз», похожее на соударение медных тарелок... И еще: «бл-ю-ю-юз»... Почему-то они говорили это длинным шёпотом и с придыханием... А много лет спустя это придыхание вдруг выпорхнуло из моих стихов... «Мне нежно, ласково не спится под джаз на золотой трубе...» «Осень водоворотом или блюзом под дождем...»
Через некоторое время выяснилось, что «Сакта» обладает еще одним волшебным свойством. Деревянную крышку подняли, и под ней я заметила какое-то интересное устройство. Папа приоткрыл большой квадратный конверт с круглым отверстием посередине и вынул оттуда настоящую пластинку, до этого виденную мной только на картинках. Он положил её внутрь радиолы, нажал на кнопочку — и песня заполнила комнату...
Пластинок было несколько, их ставили довольно часто, и я быстренько запомнила слова всех песен. Вот только не всё я понимала. Например, высокий женский голос выводил: «И самааа я вееерила сееердцу выпь рекииии». Я, конечно, знала про такую птицу: выпь, живущую у реки. Но почему эта тётка верила сердцу выпи, оставалось для меня загадкой. Тем более, что дальше певица заявляла: «Мы с тобоой два бееерега ууу одноой рекиии...» Я представляла себе на одном берегу выпь, а на другом тётку. И что? Нет, не видела я никакой логики в данной истории! Много лет спустя я вновь слушала песню и улыбалась моей детской расшифровке слова «вопреки».
Была ещё одна «непонятка». Песню исполнял на этот раз мужчина. Он начинал: «До чего ж ты хороша, сероглазая... Как нежна твоя душа, понял сразу я... Люблю твой взгляд, улыбку, звонкий смех...» Это полностью соответствовало портрету моей мамы. Я даже думала: «Откуда он знает мою маму?» Но в следующей строке меня ждало разочарование, ибо певец дальше тянул: «Мирипиииииии клянусь лучше всееех!» Вот это да! Лучше всех моя мама, а не какая-то там дурацкая Мирипи! Я невзлюбила дядьку всерьёз и надолго! Нечего клясться, если толком не знаешь! Правда, мне было его немного жаль, когда он страдал в другой песне:
«Знаю, даже писем не придёт!
Горькая моя вина!
По ночному городу бредёт
Тишина...»
Ну, тут мне всё было ясно. Он сперва в одной песне пел «Как похожи, как похожи я и ты», а потом, небось, опять про свою Мирипи начал рассказывать. А кому охота про неё слушать, да еще письма писать! Вот и вина его! А как же! Он даже не подозревал, какого заядлого врага приобрёл в лице четырёхлетней слушательницы!
Я же, в свою очередь, не знала, что никакой Мирипи на самом деле не существовало, а «вредный дядька» не слишком чётко пел: «В мире ты, клянусь, лучше всех!» Да, дефекты дикции — штука чреватая!
Почему-то мне вспомнилась песня про сероглазую, когда мы с мужем однажды были в Потсдаме и остановились в гостинице, оформленной в стиле пятидесятых годов. В номере на стене висело огромное фото сероглазой красавицы Марлен Дитрих, а на потолке медленно крутилось нечто среднее между вентилятором и вертолетным винтом... По странной логике ассоциаций вины и расплаты пришёл верлибр:
«На потолке гостиничного номера Вращаются деревянные крылья-лопасти...
Отрубленная голова ветряной мельницы?
Сероглазая Марлен Дитрих косится с фото на стене.
Примеряет образ Дульсинеи?»
На той, давней, пластинке была ещё «Песня влюблённого пожарника» в исполнении Аркадия Райкина:
«Ты ласточка моя, ты зорька ясная...
Ты, в общем, самая огнеопасная!»
Я чётко представляла себе ласточку ярко-оранжевого цвета, потому что она «зорька ясная», и восхищалась ею! Опять-таки, совсем недавно заревая ласточка вдруг влетела в строку моего осеннего стихотворения «Апельсиновый автобус»:
«А листья к стёклам ластятся,
Как огненные ласточки...
Воспламенён их пластикой
Мерцающий эфир...»
Однако вернемся снова в нашу комнатку с радиолой. Постепенно «Сакта» стала для меня почти что родственницей. Она мне рассказывала сказки с малюсеньких детских пластинок величиной с мамину ладонь, пела милые песенки на английском. Вот их я почему-то совершенно не помню. Наверное, они не представляли большого интереса для моего воображения, поэтому полностью стёрлись из памяти. А, может, и всплывут когда-нибудь неожиданно...
Потом мы переехали, и радиола поселилась вместе с нами в «хрущёвке». Меня захлестнули новые впечатления, и «Сакта» потеряла прежнюю привлекательность. Я иногда покручивала ручки, жала на кнопочки, но былого пиетета уже не чувствовалось. Моя «родственница» потихоньку старела, стала сипеть и разговаривать надтреснутым голосом. Пластинки тоже уже не столько пели, сколько шелестели, и часто «заедали». Я в то время была не слишком снисходительна к старости и весьма раздражалась, когда чёрные диски без конца растерянно повторяли бессмысленный кусок слова, как склеротик, забывший, о чём он прежде говорил.
В доме появился магнитофон, радиолу задвинули в дальний угол и начали использовать в качестве дополнительной полочки для книг. Изредка я её включала, и зелёный глаз светился прежним боевым задором, красная рисочка медленно, со скрипом и хрипом ползла по черной панели, перебирая потускневшие названия городов, как старики перебирают пожелтевшие фотографии и открытки прежних лет.
Пролетели годы, опять случился переезд. Старушку никто не решился снести на свалку, поскольку она была ещё вполне жизнеспособной, хотя уже почти не разговаривала, а только тяжело дышала. В конце концов, её увезли за город, на свежий воздух. В посёлке обнаружился некий умелец, который за традиционную «поллитру» согласился полечить «Сакту» и таки её реанимировал. Рижская «бабушка» заговорила сиплым, но бодреньким баритоном, начала ловить разные станции. Она еще была жива, когда мы улетели в эмиграцию.
Дальнейшая судьба радиолы мне неизвестна. Вполне допускаю, что она до сих пор где-то покрикивает голосом флинтовского попугая, вот только вместо «пиастры» она неизменно произносит «астры», глотая первый слог... А я у нас в спальне повесила шторы и абажур цветом точь-в-точь, как бежево-золотистая передняя панель радиолы, ни в малейшей степени не вспомнив о ней и не понимая, почему мне так уютно в этой комнате... Я уразумела, в чём дело, только когда писала этот рассказ. «Сакта» послала мне привет из детства... Ты ласточка моя... Мы с тобой два берега у одной реки...
ЗАПАХ КНИГИ
Читать меня научила моя прабабушка Анастасия. Она окончила до революции два класса церковно-приходской школы, знала только старославянские буквы и читала по слогам. К тому же, была туга на оба уха. Однако мы с ней отлично понимали друг друга. Дело было зимой. До моего четвертого дня рождения оставалось полгода. Мама и папа — преподаватели английского языка — работали с утра до ночи и не заметили, что процесс обучения их собственного ребёнка грамоте идёт полным ходом. Буки-аз — ба, добро-есть — де, глаголь-он — го... Букварём служили листки отрывного календаря. Так прошло пару недель. Я уже начала потихоньку воплощать полученные от бабы Насти знания в жизнь. В одно из воскресений мама обнаружила, что дитя глядит в календарик и бормочет нечто невнятное. Прислушалась и поняла: вслух воспроизводится старославянский алфавит.
Переобучение на современный лад потребовало изрядных усилий обеих сторон, поскольку мне очень приглянулись все эти буки и веди. Но всё же к четырём годам я уже нормально читала первые детские книжки. Тогда же был создан первый поэтический шедевр:
«Дятел дерево долбит.
Дятел в дерево стучит.
Видно, на ужин
Жук ему нужен.»
Не знаю, возможно, это был плагиат. До сих пор не уверена.
Следующий стих посвящался пластмассовой кукле африканского вида, одетой в разудалую розовую косоворотку (что символизировала это констелляция, мне и ныне не ясно). Это выглядело так:
«Негра-негра, ты одет.
Ты залез на табурет.
Там ты пел и танцевал,
Малых деток развлекал.»
Родители очень скоро поняли, что, если ребенку дать в руки книжку, то его можно оставлять надолго без присмотра, ничем не рискуя. Дитя полностью отключалось от реальности, не реагировало на внешние раздражители и читало, читало...
В возрасте пяти лет я впервые попала в библиотеку неподалеку от нашего дома на Холодной Горе (так назывался район моего родного города, в котором родились четыре поколения моих предков). Я держалась за мамину руку и нюхала... Мне очень понравилось, как пахнут много книг сразу. С тех пор я оценивала книги на нюх, а походы в библиотеку превратились в праздники волшебных запахов, которых я ждала с неизменным волнением. Ещё не прочитанные книги казались таинственными, как незнакомый дом или неизвестная дорога.
В шесть с небольшим лет мы переехали в новый дом, «хрущёвку». Старая наша развалюшка пошла под бульдозер. Новый дом — новые книги в новом книжном шкафу. Я получила в свое полное распоряжение серию «Библиотека приключений». По совету мамы я начала с «Робинзона Крузо». Новый томик пах необычайно приятно. Я моментально приступила к делу. Непонятные слова меня не смущали, а, наоборот, привлекали своей загадочностью. Мама по ходу дела давала краткие разъяснения. Очень скоро Робинзона я уже считала чуть ли не ближайшим родственником. Поэтому взяла его с собой в больницу, где мне удалили миндалины (в просторечии это называлось «вырвали гланды» и очень соответствовало правде жизни). После экзекуции я валялась в палате, и Робинзон меня очень поддерживал. Пришедший на обход врач задал мне абсолютно дурацкий вопрос: «А что ты делаешь с этой толстой книжкой?» Я посмотрела на него, как на слабоумного, и пояснила для особо бестолковых: «Я ее читаю». Будущий коллега не поверил. Тогда я сиплым послеоперационным голосом начала хрипеть абзац за абзацем, как маленький заведенный трактор. Впечатление было слишком сильным, и доктор ретировался в коридор.
Потом были «Дети капитана Гранта». О, у них был совершенно иной аромат! Я перечитала эту книгу раз двадцать и почти запомнила наизусть. Пампасы, кайманы, кондоры, пират Аэртон, любовь капитана Джона к прекрасной Мери Грант... Какой мир открыл мне Жюль Верн! Капитан Гаттерас и капитан Немо... Путешествие к центру земли и на воздушном шаре... От этой смены перспектив захватывало дух...
Примерно в это же время в доме появился многотомник Джека Лондона. Он пах первым снегом. Белый Клык и его драма открыли мне понятия жестокости и несправедливости. Я быстро взрослела и уходила в психологический отрыв от сверстников. Может, поэтому я и во дворе, и в классе была дичком-одиночкой. Но зато в подвальчике дома за пустырём находился маленький книжный магазинчик. Я входила и дышала, хотя книги там продавались исключительно скучные. А в школьной библиотеке вообще пахло только пылью и клеем, книги там водились абсолютно неинтересные. До нашей родной холодногорской библиотеки было теперь далеко, как до Луны, поскольку она находилась на другом краю нашего огромного города.
Настоящая жизнь вернулась, когда мама стала преподавать в политехническом институте. Тамошняя библиотека была полна сокровищ, как пещера Аладдина. Мама теперь, возвращаясь домой, тащила в одной руке портфель со рабочими материалами, а в другой — пищу для ребёнка-книгоголика, обычно штук десять-двенадцать увесистых томиков. Когда я уминала очередную порцию, мама отправлялась за следующей. Она относилась к этой каторге очень спокойно. Сама ведь такая была.
Мама рассказывала, что когда она в возрасте пяти лет самочинно пришла записываться в библиотеку (в ту самую, холодногорскую, рядом с нашим дореволюционным домиком расположенную!), то ей сказали: «Девочка, ты сначала в школу начни ходить, читать научись, а потом мы тебе уже книжки будем выдавать!» Девочка цапнула первое попавшееся под руку произведение и затараторила. Пришлось её записывать. Книги выдавались строго по одной. Дитя брало книгу, выходило из библиотеки, садилось тут же на ступеньку и читало. Через час оно появлялось снова и просило новую книгу. Библиотекари удивлялись, требовали пересказать прочитанное. Дитя пересказывало очень близко к тексту и получало желаемое. Потом тётям надоело, и они начали выдавать ненормальному ребёнку по пять книг.
Поэтому у нас с мамой на тему чтения был полный консенсус. Книги отнимались только на время еды (я боролась и нередко одерживала победу!) и на ночь (но потом и на это махнули рукой).
По мере моего подрастания я получала с маминой лёгкой руки доступ ко всё более серьёзной мировой литературе. Мамин выбор «моих книг» всегда был великолепен! Английских классиков сменяли французские, потом наступал черёд американских. Русская классика присутствовала бессменно. Одновременно я постигала и роскошь родной украинской мовы: Тарас Шевченко, Марко Вовчок, Ольга Кобылянская, Иван Франко — да разве всех перечислишь! Советский лозунг «Всё лучшее – детям!» мама преобразовала в девиз «Все лучшие книги — моему дитю!» Меня бросили в этот бескрайний океан в уверенности, что я справлюсь. Нередко я тонула с головой в очередном романе, выплывала почти уже захлебнувшись. Помню потрясение от «Замка Броуди», «Отверженных», «Дэвида Копперфильда». Зачарованность стихами Леси Украинки. Смятение после встречи с Достоевским.
А потом... Потом я выросла и научилась добывать книжную пищу сама. Жизнь привела меня в залы научной литературы. Дома росла личная художественная библиотека. Это было самое большое семейное богатство.
Это была и самая большая потеря — мы улетали в эмиграцию, а книги оставались. Много позже, постепенно, мы всё же перетащили часть нашего сокровища через границы.
Нынче я читаю электронные книги. Многие из них хороши, отдельные — грандиозны. Но запах... Где он?! А впрочем, современные бумажные новенькие издания моему обонянию тоже не интересны. Наверное, нынешние технологии книгопечатания растеряли былые секреты книжных ароматов. Но я по-прежнему, приходя в огромную, многоэтажную университетскую библиотеку нашего городка, тыкаюсь носом в тысячи старых томов на полках и по запаху отыскиваю близкие сердцу книги... А библиотекари относятся к моему странному занятию с пониманием. Они, наверное, тоже принадлежат к еще не вымершему племени нюхателей книг. А вы?..
Эмилия Песочина родилась в Харькове в семье преподавателей английского языка. Доктор медицины. В 2001 г. эмигрировала в Германию. Член Врачебной палаты Нижней Саксонии.
Четыре сборника стихов: «Ковчег и качели», «Чужой город», «Волкополье», «Разговор со звездой». Публикации стихов и прозы в журналах «Этажи», «Витражи», «Артикль», «Новый Журнал», «Новый свет», «Лава», «Новый континент», «Веси», «Сетевая словесность», «Дальний Восток», «Дегуста», «Времена» и др. Стихи и проза включены в международные сборники и альманахи «Эмигрантская лира», «45-я параллель», «Графит», «Время Визбора», «Артелен», «Звезда Рождества», «Ассоль», «Сто слов», «Редкая птица» и др. Член Харьковского Клуба песенной поэзии им. Ю. Визбора. На стихи Эмилии написано более двухсот песен, вошедших в состав более тридцати песенных дисков, создано множество клипов. Лауреат, дипломант и финалист международных литературных конкурсов «Эмигрантская лира», «Русский Гофман», «ПТИЦА», «Пятая стихия», «Созвездие духа»,«Звезда Рождества», «Редкая птица», «Есть только музыка одна», «Человек, судьба, эпоха», «Грани мастерства» и проч.
