Уже написан реквием...
Глава 1.
Он всегда знал, что недолгую свою прошлую жизнь провел в шумной птичьей стае. Черный стриж с двумя отточенными саблями крыльев, отливающими синевой, с большой головой и крошечными мозолистыми ножками. Красавец с огромными детскими глазами. Каждую весну, терзаемые филопатрией, на спине циклона они возвращались к своим гнездам и к своим единственным подругам. В сияющем весеннем пространстве с прозрачными мазками облаков они вычерчивали послания любви, ибо только стриж умеет любить в полете!
Когда Антон жил уже человеком, он нашел гнезда стрижей в щелях и выбоинах под крышей Павловского дворца. Абсолютно бесшумно он подобрался по пожарной лестнице совсем близко к гнезду и увидел в нем трех неподвижных, мертвых птенцов. Мальчик понял, что они умерли от его взгляда. Он убежал, преследуемый кошмаром увиденной смерти, в самый дальний угол парка и там, лежа в траве, захлебывался слезами от непоправимости произошедшего. Но вечером отец объяснил ему, что стрижиные дети умеют впадать в оцепенение в ожидании родителей с кормом. И он оказался прав: Антон подстерег их, вылетающих из гнезда. А смерть ушла.
Немолодой человек лежал на спине, подложив руки под голову, в дальнем конце Павловского парка. Сверху на него смотрели безумные глаза тетки в старомодном шерстяном платье с шалью на плечах. Когда-то возле Розового Павильона она, торопясь, рассказывала Антону про то, какой здесь был праздник по случаю возвращения в Россию победителей Наполеона.
– И сюда привели из Царского лицеистов: Горчакова, Матюшкина, Кюхельбекера, Сашу Пушкина и Ванечку Пущина, – тощими пальцами она крепко схватила его за руку. – Мальчики стояли как раз вот здесь, в своих летних платьях, и был июль, как сейчас, но дул ветер и было ужасно холодно. Ужасно. Несколько часов все стояли на солнце, ждали Государя, голодные, никто им даже печенюшечек не дал…
И был июль, как сейчас…
Тоска по Родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно –
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма…
Стрижи живут везде, кроме приполярных областей, где он и не планировал оказаться, и значит – в следующем мае они снова будут вместе, в месте «где-то». Антон поднялся и пошел в сторону Тярлево, где стоял его дом, теперь уже бывший. Сто пятьдесят лет тому семья его петербургского предка именно здесь снимала на летний сезон дачу, о чем прапрадед коротко поведал на линованных листах почтовой бумаги: «Все события с 7 лет ясно врезались мне в память, т.к. 3 июля при жизни на даче в чухонской деревне (местечко Тярлево под Павловском) был совершен торжественный выезд в ближайший город «Царское Село», я говел неделю, первый раз исповедовался: приезжал из С. Петербурга наш духовник, служил литургию, а потом молебен на дому, съехалась вся родня. Было много подарков и в их числе «Новый завет» и «Псалтырь», с которыми я долго не расставался. В селах и деревнях, где мы проводили лето с 15 июня по 30 августа, я, а потом и мой младший брат, находились в среде крестьянских детей и детей небогатых малочисленных дачников».
Предок прожил долгую, бурную жизнь и скончался в эмиграции, в австрийском лагере перемещенных лиц в сане архимандрита. Отец Антона, покупая после развода домик в Тярлево, ничего об этом не знал, но у него хранилась фотография трех морских офицеров, красавцев в черных мундирах с разнообразными усами. И Антон знал, что самый молодой, с тонкой щеточкой усов – это его прадед Евгений.
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне – все равны, мне – всё равно,
И, может быть всего равнее –
Роднее бывшее – всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты – как рукой сняло:
Душа, родившаяся – где-то.
В юности Антон долго болел неистовыми Цветаевскими строчками. В старые, добрые, застойные времена ранним утром он добрался автостопом до Елабуги: вдоль Камы россыпь серых, словно присыпанных пылью, домов, поседевшие от времени заборы и козы на безлюдных улицах. Кладбище за оградой красного кирпича виднелось на бугре. Рябина у входа рыжела пястками ягод.
Он пошел наугад в дальний угол кладбища.
– Вы к Цветаевой? – тихо спросил его возникший рядом мужичок непонятного возраста с какой-то кошёлкой в руках.
– Мм… Да.
– Пойдемте, я покажу.
Они пришли к могиле с небольшим светло-коричневым камнем-памятником. Антон положил к камню свой скромный букетик.
– Но Марины Ивановны тут нет…
– Как это?
– Она где-то здесь, но никто не знает, где точно. – (как-то странно он произнес эти слова, едва ли не с радостью). – Вы знаете ее стихи?
– Да, конечно, – ответил Антон.
Человек сел на лавочку, достал из кошёлки бутылку дешевого портвейна, две стопки и несколько яблок.
– Давайте помянем…
Они выпили. Антон вспоминал и читал неожиданному собутыльнику стихи Марины…
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей – поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно рябина…
Из весенних, истекающих соком побегов рябины когда-то у него получались отличные свистульки.
Антон вышел к Парадному полю. Будущая императрица Мария Федоровна и ее славные архитекторы, Винченцо Бренна, Пьетро Гонзага, Андрей Воронихин, устраивая Павловский парк, подбирали породы деревьев и кустарников в том числе и по цвету листвы осенью, создавая из них цветовые пространственные композиции. Эту растянутую на месяцы тишайшую музыку «природы увяданья», шорох и хруст, графику финального молчания tutti, сейчас невозможно себе представить – брутальный ХХ век уничтожил все.
Со стороны Дворца доносились звуки «Встречного марша Преображенского полка» – дирекция музея нынче предпочитала марши вальсам Штрауса времен Павловского воксала.
Антону осталось пережить затишье короткой ночи и, чуть свет, уехать в аэропорт Пулково.
Глава 2.
Вечером понедельника 21 февраля сердитый человечек с лицом, словно стертым резинкой, сообщил жителям страны, что у них больше нет сил терпения бросать своих англосаксам.
– Это жопа, – Виктор встал. – Нам всем будет жопа.
Антон выключил ящик.
Витя со своими «философическими письмами» пришел к нему часов в пять.
– В мире, Антон Владимирович, нет ничего, что не может быть подвергнуто сомнению. Всё мелькает в потоке беспрерывно новой реки, – сообщил он, наполнив высокие бокалы тягучим гватемальским ромом “Zagapa”. – Сомнение входит в форму бытия, а вопросы задает проблема порождения сознания человеков мышлением бытия. Пример: веселые латиносы разбавляют сей, рожденный ими, живительный напиток американской колой, называя получившееся нечто «Куба либре», «Свободная Куба». Доля шутки, да? Будем здоровы!
– Будьмо! – ответил свое обычное Антон.
Вот ведь живет себе человек, создал отменный бизнес, ремонтируя дороги и мосты и застраивая окрестности шоссе Павловск–Царское Село бревенчатыми уродцами. На берегу речки Славянки – в охранной зоне! – устроил себе имение с овечками и гусями, что, надо сказать, придало парку особое очарование. Зимой ходит по Павловску в шлепанцах и в светлой шляпе, летними вечерами – босиком, а по городу рассекает на самокате. Борода с проседью «клочна», глаза хитрющие. И ведь не графоман – все очень серьезно: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда идем?» Виктор любил поговорить, Антон умел слушать, посему и засиделись они до обращения к ним президента.
Приятель ушел. Антон бессмысленно покрутился по дому, потом накинул куртку и выскочил наружу. Многие жители Тярлева – и он тоже – уже ранней осенью начинали радостно топить свои дровяные печи. Серые, скособоченные дымы качались над трубами, мирный «голубой огонек» телевизионной плазмы жил в окне каждого дома. И абсолютная, мертвая тишина. Зимние запахи. Сырой ветер раскачивал фонари; они должны были скрипеть – он помнил этот звук, но не слышал его – словно уши заложило. Пустота. Милая улочка Круговая, по которой сколько не иди, все равно никуда не придешь. Кто и зачем ее тут проложил? Никого.
Он вдруг вспомнил, как абсолютно голый с выбритыми подмышками и лобком он лежал, едва прикрытый простыней, на операционном столе. Диагноз «третье яичко» сделал Антона знаменитым на всю клинику; в полутьме шушукались и хихикали белые сестры, компания врачей еще не нагрянула, а он примерзал лопатками к холодному столу, шипел ругательства, и время зависло над его телом.
– Элементарная киста! – презрительно сообщит ему наутро хирург и великая насмешница Ита Наумовна, – тоже мне «третье яйцо… Ха! Не каждому это дается!
Афган, две чеченских, грузинская… Ни одно поколение в этой стране не живет без войны. Это что – родовая травма несостоявшейся нации? И вот опять: судя по всему, ждать команды «Фас!» осталось недолго. Но война в двадцать первом веке – это же абсурд, это просто дикость абсолютная.
Антон вышел к белой Преображенской церкви. Ребята с Витиной фирмы поочередно подняли все пять ее куполов. Чудовищная несообразность происходящего и грядущего отменяла Его Преображение во времени и пространстве Российской Федерации и грозила исчезновением.
Неужели они будут бомбить города? Бить по их Николаеву – родному брату Кронштадта, по Харькову, Одессе, Киеву? А чо? – конечно будут! И что тогда делать?
Он пошел обратно, пиная ногой ледышку, как когда-то на пути домой из школы. Это помогало не думать. На крыльце, у самой двери лежала мокрая, задушенная мышь. Антон лопатой выкинул трупик за ограду. Где Тимка умудрился добыть мышь зимой, знал только он сам. (Видимо он их где-то пасет.) Кот чувствовал настроение своего хозяина лучше любой ворожеи и сейчас пытался утешить его подарком.
От отца Антону досталась приличная коллекция винила с классикой и дивный аппарат «Грюндиг-Хрюндик» со вполне приемлемой акустикой. После появления Тимофея в доме при случае выяснилось, что он страстный меломан. Стоило Антону поднять черную, прозрачную крышку «Хрюндика», как рядом появлялся Тима. Кот знал, что трогать лапой вращающийся диск с белой собачкой, сидящей возле граммофона, нельзя. Он предпочитал слушать оперы. Как истинный ценитель Тимофей наслаждался музыкой лежа, зажмурившись, иногда переворачиваясь на спину.
Кот ждал человека с другой стороны входной двери. Антон поднял его на руки, подул в рыжину между ушей и шепнул:
– Чудная мышь, Тимка. Спасибо.
Тимофей замурчал в ответ. Друг!
Этот день хотелось проспать, сразу же обратив его во вчера. Порвать листок календаря. Уехать, улететь, скрыться. Уйти, хотя следы на снегу останутся, как от человека-невидимки… Солнечно. Остается глядеть в окно и слушать, как надрывается телефон.
– Да…
– Приветик! Птахин, я тебя поздравляю с днем защитника отечества!
– Ну, Ларка…
– Но ты же воевал! В тебе осколок сидит – и я знаю где, – нежно пропела Лариса. – И ты был контужен…
– На всю голову!
– Даааа…. Бедный мальчик! Стрижик мой, я, наверное, соглашусь, если ты наконец сделаешь мне предложение. Пока мы еще не совсем уродливые.
– Глупости! Скажи мне: Крым еще наш?
– Крым? Конечно! Конечно, Крым наш.
– Очень жаль: ты опять не прошла теста.
– Ты жесток и бесчеловечен, Птаха! Ты просто женоненавистник!
– Ну уж нет. Ты знаешь.
– К сожалению, знаю. Хорошо. Слушай, мы едем на час раньше. Звонила Ирина и просила ей помочь.
– Но я вообще не хочу никуда ехать.
– Антон, перестань! Как ты можешь не приехать на юбилейную встречу? 45 лет прошло – с ума сойти!
– Ну почему не собраться просто в ресторане?
– Потому, что кончается на «у», а дурак на твердый знак. Мы ценим уют, а Ирка придумала какой-то новый салат. В два часа на остановке, да?
– Ладно. Пока.
Когда человек переваливает за пятьдесят лет, в нем устанавливается его «окончательный» возраст. В Лариске навсегда сохранилась девчонка с ее любимой фразой «Отвали за горизонт!». Это очень мило, конечно, но для семейной жизни недостаточно. И все-таки, чуя беспорядок в душе, не надо бы ему сегодня никуда ездить – все будет фальшь и тоска.
Сдвинули столы, раскинули две большие скатерти. Девчонки – то есть, дамы – удалились в кухню, а Антон остался сервировать стол на четырнадцать персон. Он, как и отец, любил это уютное, неспешное занятие.
Пришел «наш Шурик» – лет десять тому назад они все вместе вытащили его, считай, с того света после обширного инсульта. На крышке пианино там, где уже лежал Иркин дневник из 10-го класса, Шура разложил их черно-белые фоточки – юные пионеры и школьники, и поставил портрет их классной, Марии Федоровны Любченко. Одинокая, сказочно добрая, с неистребимым певучим: «Пам’ять и п’ятница», каким-то неведомым порывом ветра принесенная из Украины в среднюю школу города Павловска, она вела русский язык и литературу, любила и пестовала их всех вместе и каждого по отдельности.
– У меня лучший класс в школе, – из года в год повторяла она. – Самые умные и самые добрые дети!
Умные дети шумно и весело расселись. «Электро-веник» Ирка, Лариса, «невеста» Антона, в кресле «наш Шурик», две неразлучные Люсú, красавец Игорек с женой, молчунья Наташка, а во главе стола, как всегда, Валентин Мирошкин, доктор наук, обладатель госудахи за какой-то дредноут. С ним Антон шесть лет просидел на одной парте, за него он сдал вступительный экзамен по английскому, когда они поступали в «корабелку».
– Ни слова о политике! – провозгласила хозяйка. – После первой ошибки лишаю дара речи, после второй вызываю такси и – до свиданья. Валя – говори!
Часа через два, ведомые голосистой Люсú, они уже пели «Школьный вальс», глядя в распечатанные Шуриком листы со словами, а еще чуть погодя Антон на кухне, куда вышли покурить, сцепился с Валентином.
Антона взорвала не сама Валькина фраза: «Какая война, Тоха? С кем война?», а его ленивый, презрительный тон и то, что Антон безошибочно почуял – он абсолютно одинок в своей ярости.
Антон кричал что-то про их дурные, старческие мозги, изуродованные телевизором, про ресентимент и НАТО-х...то… Здесь, в просторной кухне, с окнами на площадь Победы, безвозвратно рушилось что-то очень для него существенное, очень дорогое и важное – и он орал от боли!
– А вот если, не дай Бог, что случится – сынков на войну, а? Слабо?! Не дадите…
Он выбежал в коридор, переобулся.
– Да ничего он не пьяный, – услышал Антон голос Ларисы, выскакивая из квартиры, – уж я-то знаю!
Внизу он никак не мог найти кнопку, чтобы открыть дверь парадного. Зазвонил телефон.
– Да, кто это?
– Это я, Наташа. Антон, подожди меня, я тоже ухожу.
– Давай.
Он нашел наконец кнопку и выскочил наружу. Багровое солнце падало прямо на штык обелиска музея обороны Ленинграда. Двое рабочих, шагая в ногу один за другим, прошли мимо него. На их плечах лежало что-то вроде кабеля, который они с усилием тянули вперед. Они ушли вдоль белого корпуса, и зеленоватая змея все ползла и ползла по мокрому асфальту возле ног Антона.
– Смотри, – показал он подошедшей Наташе шевелящийся кабель.
– Жуть какая-то, – сказала она. – Застегни, пожалуйста, куртку, простудишься. Самое страшное – это то, что мы знаем друг друга больше пятидесяти лет.
– Да, ты права. – Антон застегнул молнию. – Тут во дворах есть симпатичная кафешка. Пойдем, посидим немного.
– Пошли, – она взяла его под руку, и они перешагнули кабель. – «Афанасий Иванович, – неожиданно произнесла она, – часто говорил, как будто не глядя на Пульхерию Ивановну: “Я сам думаю пойти на войну; почему ж я не могу идти на войну?” – «Вот уже и пошел!», – прерывала Пульхерия Ивановна». Узнаёшь?
– Ну конечно, – Антон засмеялся, ему стало легче.
– «Вы не верьте ему, – говорила она, обращаясь к гостю. – Где уж ему, старому, идти на войну! Его первый солдат застрелит. Ей-богу застрелит! Вот так-таки прицелится и застрелит»! – «Что ж, – говорил Афанасий Иванович, – и я его застрелю!»
– Потрясающе!
– Да. Я училка, Тоша, преподаю литературу в Герцена.[1] Меня на филфак Мария Федоровна определила.
– Когда мы провожали ее насовсем, в Ужгород, помнишь, в девяносто втором, по-моему, я ей сказал: «Мария Федоровна, мне всегда было приятно произносить Ваше имя-отчество, потому что так звали жену императора Павла, которая жила во дворце». Знаешь, что она ответила? «Я это поняла, но только в десятом классе. Спасибо, Антон, ты меня очень порадовал».
Февральский день увял и обратился в ночь. В полупустом кафе-«стекляшке» появились люди, а с ними возникла музыка.
– После института меня распределили на кораблестроительный завод в Николаев. И я уехал туда.
– Я знаю. Ты уехал, и тогда я решила: всё, выхожу замуж, – негромко сказала она. – Ну что ты на меня уставился? Раньше ты где был?
Они, улыбаясь, смотрели друг на друга.
– Как всё странно в этом мире! – он накрыл ладонью ее руку. – Как неожиданно и странно.
– Все очень обыкновенно, Тошечка. Пошли, тут как-то шумно стало.
Антон подал ей шубку, они вышли.
– У меня хороший муж. Он военный пенсионер, как и ты.
– Я – нет, я по инвалидности вышел.
Возле станции метро они обнялись и так простояли минуту, две, три, четыре – пятьдесят лет. Она вошла в вестибюль и исчезла в толпе. В стеклянной стене отражался мальчишка в синих наушниках, надетых на буйные кудри, – одна ракушка на лбу, другая на затылке. Антон обернулся, они встретились взглядами, и взрослый поднял вверх большой палец. Парень скромно улыбнулся и пожал плечами, и сразу же тонкая нить родства душ соединила их: мир этот не наш, и неизвестно, каким образом мы в этом дурацком мире оказались. А наш, родной – он не здесь. При этом вполне возможно и иное: мы оба сумасшедшие, а все остальные нормальные.
Антон успел уехать из города раньше, чем начался праздничный салют: тридцать залпов, поименованных в честь советских военачальников. И тысяча фейерверков! Но и в Павловске любители салютов палили изрядно.
Дома он затопил печь и открыл «Хрюндик».
– Жернова, Тимофей, – это два камня в паре: лежак и бегун, – сообщил он коту непонятное. Антон достал из конверта с ликом Девы Марии черный диск.
– Герберт фон Караян. Берлинский филармонический. Запись тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.
Он внимательно осмотрел пластинку, прежде, чем бережно опустить ее на пупырчатый коврик на диске проигрывателя, затем двинул рычажок.
– Моцарт, Вольфганг Амадей. Реквием.
Специальной продольной щеточкой он снял с вращающейся пластинки невидимую пыль и только тогда позволил опуститься изящному тонарму.
– Слушаем.
Глава 3.
– Папа, что ты молчишь?
– Я не молчу. Просто… Просто, я не говорю.
– Папа! Это война!
– Да.
– Что ты собираешься делать?
– Не знаю. Еще ночь. Давай поговорим вечером. Моим вечером, ладно?
– Да. Давай.
– Обнимаю.
В Нью-Йорке у дочери восемь часов вечера. У нее еще вчера. Здесь вчера через час был салют. Тридцать залпов. И тысяча фейерверков.
Черная темнота ночи и в ней желтые, круглые глаза Тимофея. Все мгновенно стало бессмысленным, как вопрос «Зачем?» Это не пропасть, не бездна, но просто черная дыра. Все слова лежат по отдельности, подобно деталям разломанных детьми часов. Кот спрыгнул на пол; человек закрыл лицо одеялом и так долго лежал, не шевелясь.
Когда Антон встал, уже рассвело. Каждое движение требовало отдельного усилия – мозг откликался через паузу. Тот день распался на две неравные части: время, когда он смотрел на экран ноутбука, и время, когда он подолгу стоял в кухне у окна и слушал то «Эхо Москвы», то «Свободу». Он видел солнечные блики в стеклах своей пустой теплицы в дальнем конце участка, а дальше, за голубым штакетником, иногда проходили люди. Сограждане, соплеменники, соучастники. Ему звонили – он коротко отвечал: «Да… нет…» И отключал трубку. Будущее, завиваясь воронкой, бесшумно утекало в черную дыру февральской ночи.
– Антон, я ненавижу их, ненавижу! Ненавижу!
Дочь в квартире в Бруклине кричала страшные слова и плакала. Он молчал. Сейчас он никому ничем не мог помочь.
– Здесь все говорят и пишут, что Украина не продержится и пяти дней.
– Ерунда!
– Я звонила бабушке. Их бомбили, а рядом с нашим Николаевом русские танки…
– Не имеет значения. Все равно украинцы устоят.
– Да, мы тоже верим.
Дочь всхлипнула. Они назвали ее Антониной и очень веселились, что в семье Анна и два Антона.
– Что ты собираешься делать, папа?
– Новый загранпаспорт. Мой осенью кончается. Если, конечно, эту лавочку вообще не прикроют.
– И это всё?
– Пока да. А что я еще могу? Может быть завтра поеду на митинг к Гостиному двору.
– Ты там поосторожнее.
– Хорошо, обещаю… Обнимаю тебя, Антошечка. Ты самая лучшая на свете.
Утром позвонила из института секретарь кафедры и сообщила, что заседание назначено на понедельник.
– Антон Владимирович, Вы здоровы?
– Да, а что такое?
– Знаете, голос у Вас такой… странный. Учтите, что по городу опять носится какой-то жуткий вирус. Вы же почасовик, так что можете не приезжать.
– Да? Спасибо.
– Всего доброго.
– До свиданья.
Антон пил кофе и вспоминал, как зовут секретаршу.
– Клара ее зовут, вот как! – сказал он, выходя из дома.
Снег слепил глаза; Антон шел, не поднимая головы, инстинктивно опасаясь увидеть лица тех, кто, наверное, «за». «До понедельника три дня, Николаев они могут и взять, но Киев вряд ли… Нет, все-таки нормальны мы – я и тот парень в наушниках у метро, а остальные они сошли с ума. И эти люди, бродящие здесь, – они словно не знают дороги, а тропки, протоптанные ими в снегу, никуда не ведут, как Круговая улица.
В магазине на плоском экране телевизора за спиной кассира он увидел портреты президентов России и Франции. Президенты провели телефонный разговор.
– Вот так! – произнес Антон вслух.
Затем в окне плазмы возник молодой человек в синем костюме. Он что-то беззвучно вещал, «бегущая» строка внизу никуда не бежала – в ней просто менялись слова.
Первый поезд с пассажирами из народных республик прибыл в Тольятти
Колонна автобусов с беженцами из Донбасса прибыла в Воронеж
В регионах помогают обустроиться жителям Донбасса
– Девушка, платить будем? – устало произнесла кассирша, обернутая серой шалью. – Дома надо телевизор смотреть.
Следственный Комитет объявил о возбуждении уголовного дела из-за обстрела Белгородской области со стороны Украины.
Зеленский объявил о всеобщей мобилизации на Украине
Диктора сменили кадры здания с выбитыми окнами.
США намерены продолжить поставки оружия на Украину
Япония объявила о введении санкций против России
– Извините меня, – обернулась девушка к Антону, отходя от кассы.
– Все хорошо, – буркнул он невпопад.
Он расплатился и вышел на улицу. Девушка стояла на ступенях перед магазином.
– Простите, пожалуйста, – догнала она Антона. – Я могу Вас спросить?
– Да, разумеется, – остановился он.
Светило солнце. На ней бежевый куртец на рыбьем меху, простроченный ромбами, шапка с длинными ушами и большим помпоном – наверняка сама вязала, а, может быть, мама.
– Я не понимаю… Как Вы думаете, эта специальная операция… она надолго?
– Послушайте, если Ваш друг в армии… – тихо начал Антон.
Она быстро кивнула головой. Невысокая, скуластенькая, носик – «лягушиная катальня», при этом какой-то странный разрез светлых, серо-голубых глаз придавал ее лицу детское, беззащитное выражение.
– … тогда, пожалуйста, скажите ему, чтобы он не подписывал никаких контрактов. Ни за какие деньги, что бы ему не сулили – ни за что. Потому что никакая это не операция…
– Да?
– Да. Потому что это будет война.
– Нет, – вскрикнула она. – Все говорят…
– Пустое. Вы лучше предупредите Вашего друга, пока не поздно.
– Но он уже подписал, – прошептала она, глядя Антону в глаза.
Антон выдохнул. Этот ее взгляд он запомнил. Сейчас он ничем не мог ей помочь, как и много лет назад не мог спасти свою жену Анну.
– До свиданья, – бросил он на ходу. Стыд гнал его подальше от людей. На стенке трансформаторной будки возле церкви он заметил выведенный мелом жирный зигзаг Z. Антон остановил свой бег и стер знак снегом, оцарапав обо что-то ладонь.
Новости:
к понедельнику наши вражеские российские войска из Николаева выбили, а в Киев наших – не впустили. Танчики, бэхи, САУ и прочее. Вертушки с десантом. И это не бред?
Наши. Его сограждане. Соплеменники. Соучастники. Те, что идут по своим делам позади голубого штакетника, что за его теплицей. И живут в соседних домах. Вон Коля вышел в сарай за дровами в одной рубахе и трениках. Оно и не холодно – зимы в этом году, видимо, не случилось. И нужно жить дальше – день за днем, день за днем и, возможно, очень долго. Как?
Дома он набрал номер тещи.
– Антоне, ти знаєш, як я тебе люблю, – услышал он ее уставший голос. – Але зараз я не можу… не хочу з тобою розмовляти. Ти послухай, що ваші роблять…
Он услышал, как там, далеко, бахнуло. Кто-то вскрикнул.
Наши, мои – это кто? Русские, да? Рашисты, да? Орки? Ласковое «москали» осталось в прошлом. Кацапы, оккупанты, загарбники[2]? Русня! Вороги. Я, ты, он, она… Свои.
«Я ненавижу их!» Кого? Себя, блин!
Многие годы в начале марта в доме Птахиных происходило тайное священнодействие. Раньше этим занимались втроем: отец, сын и внучка, а теперь один Антон. Четыре блюдца выставлены на стол, на каждом чистые, белые тряпочки, в них он уложил семена томатов его любимых сортов: гулливер, ананас и хурма, хранимые с прошлогоднего урожая, плюс «черри» из купленного пакета. Тряпочки он смочил теплой водой. И вот: очень крохотные шустрые молекулы H2O сразу же окружат, охватят, утопят в себе семечки, проникнут (как?) внутрь них, наполнят их собою так, что они разбухнут, а дальше – таинство, тайна, присутствие которой согревает душу! Нечто никому не известное, что невозможно узнать и поймать, проснется и из желтого, невесомого семечка, из клювика на нем выскочит белый росток и завьется свинячьим хвостиком.
Еще мальчиком той поры, когда он высматривал стрижиных детей, Антон однажды во время этих мартовских ид в Тярлево положил перед отцом на стол три помидорных семечка и сказал:
– Папа, смотри: они из трех разных конвертов. Ты можешь отличить одно от другого?
– Нет, конечно. Никто не может.
– Вот видишь, – сказал Антон, – а они знают.
Семена томатов прорастают мгновенно. (Помидор – это то, что потом будет лежать на тарелке). Через два дня Антон не спеша рассадил их по двое в прозрачные одноразовые стаканы. Это помогало не думать. Получилось красиво. Все это хозяйство размещалось до времени на подоконниках. Когда стебельки недорослей с семядолями выскочат из земли, Антон приладит над ними специальную систему освещения.
Он вымыл руки, открыл ноутбук и почти сразу же с размаха споткнулся об эту фотографию, ударился о нее лицом с чудовищной силой. Потом он понял, что это его ударили, в лицо, кулаком.
Он увидел: всё в снегу, вокруг маленькие, аккуратно прорисованные сосны и елочки, снег на лапах, почти невидимые на белом стволы берез. В центре, за круговой оградой, покоем – три светлых, двухэтажных здания. Снег сползает с малинового шифера их крыш. На стене главного корпуса разноцветные бабочки, над входом в него затейливым шрифтом выведено «Детский хоспис». Два несочетаемых слова. Середина двора кое как очищена от снега и наледи и там приговоренные болезнью к смерти дети и заботливые взрослые выстроены буквой Z. Сорок или больше человек. В руках у каждого лист бумаги, на нем три полосы, белая, синяя и красная – флаг нашей родины. Девочка в красной куртке сидит в инвалидной коляске – сама уже не ходит, но тоже в строю. Слева ярко раскрашенные качели. Перед строем стоит человек в черной одежде, видимо именно он выравнивал очертание буквы для торжественной съемки откуда-то сверху. Все это вместе жутко, до дрожи напоминало талантливый детский рисунок.
Город Казань, 5 марта 2022 года. Официально названный день смерти Иосифа Сталина.
Хочется закрыть глаза и ничего об этом не знать. Но уже не выйдет – тебя поймали.
Скайп – спасатель разлученных.
– Наверное, я больше не хочу жить в этой стране, – сказал Антон дочери вечером.
– Я тебя понимаю, – услышал он.
– Ты знаешь, я уверен, что самое страшное с нами здесь произошло задолго до двадцать четвертого. Тихо, как говорится, без шума и пыли. Практически с каждым.
– Учти – для американцев, что украинцы, что русские – здесь до начала войны разницы никто не видел.
– Я знаю. Мой приятель Витя сказал, что главврача хосписа в Казани он повесил бы на березе за оградой. А я подумал: эта фотография – тест на выживание нации или на вымирание?
– Боже мой!
– В Бресте идут переговоры. Но я не верю…
Выбранные места из переписки с друзьями:
Это утро мне очень хотелось бы забыть. Я помню, что беру телефон, смотрю на него. У моих подружек в чате истерика. И представь: первое, что я сделала – я засунула телефон обратно под подушку. Я просто не поверила, как, наверное, многие. Дальше начинаешь заниматься обычными делами, но все приобретает совсем другой смысл. Чищу зубы и думаю: «Черт возьми, а там ракеты летают!» Делаю первый глоток кофе и чувствую, что меня реально трясет… Зубами о край чашки. Делать что-то другое? А что?
…
Я пошел к сыну. Он служит в армии, и я пошел его предупредить, что лучше сесть в тюрьму, чем воевать. По-моему, тюрьма продлится меньше, чем этот режим.
…
Три дня я просыпался ночью, смотрел ленту. Просыпался утром – смотрел ленту. Я не думал, что танки пойдут на Киев. Не мог себе представить! Потом я увидел расстрелянные на Житомирском шоссе машины тех, кто бежал из Киева. Антон, как жить дальше? Я не знаю, не умею.
…
Первая неделя войны практически выпала из моей жизни. Я оказалась настолько не стрессоустойчивой, что даже такого от себя не ожидала. Работала я тогда дистанционно из дома и целый день то садилась к компу, то ходила молча из комнаты в коридор и обратно. А когда рабочий день заканчивался, я ложилась на диван, укрывалась одеялом с головой и лежала, лежала без сна.
…
А где ты был восемь лет, когда они долбили наших на Донбассе?
…
С первого дня и по сегодня я ежедневно смотрю сводки событий в Украине. Понимаю, что столько негатива впитывать в себя ежедневно нельзя, но ничего с собой поделать не могу. Каждый день жду хорошую весточку с фронта. Иногда мне кажется, что еще немного, и я сойду с ума. Постоянное чувство холода «под ложечкой», ощущение, что это никогда не закончится.
…
Там, на Украине, гибнут наши ребята! За каким хером их туда послали? Что мы там забыли в этой твоей Украине? Что? Нам нужны их земли? Да ни хрена подобного. Пускай они сами там вошкаются.
…
Мне мама написала – она живет в моем родном городе, в сибирской глуши. Я ей говорю: «Переживаю, новости смотрю, очень боюсь». Она отвечает: «Какие новости?» … Вчера вечером мы разговаривали с соседками в общежитии. В какой-то момент меня взорвало, и я начала чуть ли не кричать. А потом я залезла на верхнюю полку кровати и долго плакала. Потому что было очень страшно.
…
По-моему, это сатанизм какой-то. Других слов у меня нет – сатанизм.
...
Не ожидал, Антон. Больше мне с тобой говорить не о чем.
Глава 4.
Томатные дети на подоконниках бурно тянулись к свету. По вечерам Антон и Тима ставили для них неспешную барочную музыку, что по опыту обещало обильный урожай. Зеленые недоросли и кот нежились в ласковых звуках виолы, чембало или вёрджинела, лютни и барочной гитары, а человек сидел за столом и смотрел в голубой экранчик. Звучали ричеркары; человек вздыхал, вскакивал на ноги и бродил по дому, пугая Тимофея.
Верхняя подсветка над ящиками с рассадой снаружи выглядела загадочно, словно в доме бытовал реальный чудак-алхимик, что воспринималось вполне естественно в таком колдовском месте, как Павловск с императором-мистиком во дворце.
– Ты, Антон Владимирович, неисправимый романтик. Идеалист. Такие люди тоже нужны и иногда от вас бывает большая польза. Но вот во времена, как сейчас, от идеалистов один вред и больше ничего.
Как обычно, Антон и Виктор устроились на кухне, погасив верхний свет.
– Вопрос «Что делать?» давай оставим на потом. На вопрос: «Кто виноват?» в том, что началась война, отвечаю: никто и все вместе. Наши привычно клянут Америку. Ну – да! Все знают, что украинская разведка и их спецназ выучены американцами. А какой теперь ловит кайф их оборонка?! И сколько туда уже вброшено их бабок?! Так что ничего хорошего из Стамбула[3] не ждем-с. Однако – будем здоровы!
– Будьмо! – отозвался хозяин.
Они выпили чудесной финской водки, принесенной гостем, подцепили по грибу из миски.
– Но! Это лишь то, что лежит на поверхности. На самом деле всё очень круто! Есть два главных философских пророчества конца двадцатого века: «Конфликт цивилизаций» Сэмюэла Хантингтона и «Конец истории» Френсиса Фукуямы. Я лично думаю, что японец ошибся. А столкновение цивилизаций – это вам, мой милый друг, не коммунальные склоки геополитики! Это – вау! Вероятно, смена исторической парадигмы в масштабе планеты конкретно определилась 11 сентября 2001 года, когда ударили по башням-близнецам в Нью-Йорке. Но на сегодня концепция Сэмюэла уже нуждается в уточнениях. Я их и делаю. Я говорю, что размытие – по Фукуяме – людской субъектности и идентичности производит в мир не только моральных приспособленцев, абсолютных конформистов, но и откровенных уродов, человеков, напрочь лишенных морали. Человеков «одержимых» или, как говорят отцы, «впавших в прелесть». И – внимание: видимо, число их растет столь же стремительно, как число заболевавших в разгар пандемии.
– То есть энтропия в действии?
– Именно.
– Минутку, – сказал Антон. Он открыл лаптоп, нашел нужный файл. – Лекция Вячеслава Ивáнова.
– Это лингвист?
– Ну, там много чего. Мыслитель, как говорили раньше.
Он начал читать:
«К сожалению, дальнейший ход истории показал, что многие из предположений Римского клуба были если даже и преувеличены, то, все-таки, шли в правильном направлении. То есть, я должен сказать, что предсказания очень мрачные, апокалиптические. И возникает, конечно, очень серьезный вопрос, как избежать этого мрачного пути?»
– Согласен. Вопрос возникает, а ответ – нет. Я же предупреждал: нам всем будет жопа. И мы с тобой еще не касаемся возникших проблем с искусственным интеллектом. Эй-ай! Но на сегодня это – шаг в сторону.
– Что с нами случилось, Витя?
– Что что? Ничего хорошего. Нас губит то, что отличает от машин: дремучая глубина подсознания. Ладно, спасибо этому дому! – Виктор приподнял свою серую шляпку и наполнил стопки.
– Посошок!
У дверей он сунул босые ноги в свои шлепанцы, накинул на плечи вязаную кофту.
– А у меня ягнятки. Сам принимаю. Заглядывай.
– Обязательно.
Они обнялись.
– Поехали отсюда в Африку, Тима! – предложил Антон другу, убирая со стола. – Обезьянки бонобо научат тебя дружить с мышками, а меня с человеками.
Зазвонил телефон. Антон долго слушал, не произнося ни слова, потом сказал:
– Лара, пойми, там гибнут мирные люди. У меня теща в Николаеве – их обстреливают каждый день, водопровод разрушен, сидят в подвалах…
– Значит ты считаешь, что я такая кровожадная сука, да? – услышал он в ответ крик. – Ну вот пойму я, пойму – и что?
– Ничего. Просто тогда, возможно, тебе станет легче. Пока.
Он опять открыл ноутбук и сделал то, что давно собирался, не понимая, зачем ему это надо: нашел в сети учебник украинского языка.
«Украïнська мова. Практичний курс для iноземцiв. Посiбник для слухачiв пiдготовчих вiддiлень i факультетiв».[4]
Антон улыбнулся, прочитав «иноземец».
Молодой специалист из Ленинграда влюбился, не прожив в Николаеве и полугода. Девчушка в вязаной шапке с длинными ушами, что остановила его возле магазина, до боли напомнила Антону его Анюту, художницу, рисовавшую свои, на вид незамысловатые, картинки гуашью на картонах от коробок. Она служила воспитательницей в детском саду и была феноменально талантлива. Они расписались, и Антон настоял, чтобы Аня пошла учиться. И случились девять лет счастья в городе веселых и ласковых людей на берегу моря. И ее первая персональная выставка. Аню отнял у него лихой водитель такси, не вписавшийся на скорости в поворот улицы. Она еще жила, пока «скорая» везла ее в больницу. И тогда Антон с Антониной уехали к его отцу в Павловск.
В помещении для ожидания в ОВИРе Антона встретило напряженное молчание; казалось, что с каждым новым входящим оно становилось всё гуще.
Могучая тетя-прапорщик обитала в будке у входной двери. Ей бы поздравлять крепким рукопожатием каждого, обретшего красную книжицу с птицей о двух головах, и дарить петушок-леденец на палочке. Но нет, она регулировала поток жаждущих войти – точно по числу стульев! – и ей нравилось это занятие. Пришедшие за паспортами сидели строго вдоль двух стен, украшенных досками с объявлениями в новых темно-синих рамах. В торце комнаты дверь, куда входили по одному.
Антону выдали новенький паспорт, он расписался в нужной ведомости и на выходе, приветливо улыбнувшись, громко попрощался с тетей:
– До побачення!
Доводчик захлопнул дверь, и выражения лица прапорщицы он не увидел.
Улица называлась дивно: Гуммолосаровская, по имени деревни, стоявшей на этом месте в XVIII веке.
– Когда-нибудь и от нашего Тярлево останется всего лишь название улицы, – подумал Антон, ожидая автобуса в город. Он поймал себя на слове «нашего».
Фирма «ИКС-трэвел» находилась во дворах Капеллы, пространстве, ставшем после ремонта модным петербургским кластером. Круглые горки снега высились в центре каждого двора.
Он оставил своей давней знакомой Ольге паспорт для оформления финской шенген-визы.
– C американской визой пипец, – рассказала она, – в Москву соваться бессмысленно, а консульство в Хельсинки остановило прием наших. Вы в очереди, но что теперь будет – один бог знает. Пока есть туры за визой в Ригу. Подумайте.
Мартовское солнце в Питере – всегда обещание чего-то неисполнимого! Антон вышел к простору Певческого моста. Красные икарусы ждали туристов на той стороне Мойки перед явлением Дворцовой площади.
– Ты не поверишь, но сегодня я в первый раз, нутром ощутил себя чужим в своем городе. Меня жутко раздражали все эти люди на Невском, что они могут просто так ходить, пялиться на витрины, болтать, смеяться…
Лицо дочки на экране ноута, она за рулем: едет в «Пенсильвашку» играть концерт в городе Редингтон.
– Да, для них ничего не случилось, – откликнулась дочь издалека. – Я тоже ловлю себя иногда на такой своей остраненности внутри города.
– И еще я подумал о тех, с кем сидел в ОВИРе: о чем мы там хором так сосредоточенно молчали? Ведь это наверняка были те, для кого «не все так однозначно».
– Silenzio tutti![5] Прекрасно, Антон! Но «народ безмолвствует» совсем не обязательно в знак согласия…
– Я ничего не знаю про народ. Но те, кто с умным видом разыскивают правду где-то посередине, при желании могут найти ее в два клика. Однако не хотят. «Не важно, кто прав, такова реальность», да?
– Да. Я очень часто в ответ на свои вопросы получаю: «Твоя Америка еще хуже!» От друзей!
– Вот видишь! К Гостиному выходило на протесты всего тысяча, две, ну три тысячи человек. Это ни о чем! Тошечка, так дальше нельзя, надо что-то делать. Ты умная, придумай, пожалуйста.
– Хорошо. Мне тут надо посоветоваться.
– Что вы завтра играете?
– «Весну Священную». Я на первом пульте.
– Удачи.
– Антона целовать.
Подросшие недоросли уже упирались ножками корней в стенки стаканов. Пришло время пересадки в бóльшие емкости. Он снял с подоконника первый ящик с рассадой, поставил на застеленный старыми «Новыми газетами» стол. Тимофей пришел и устроился неподалеку.
– Переговоры прошли конструктивно. Российская сторона получила от Украины для рассмотрения понятно сформулированную их позицию для включения в договор, – сообщил из Стамбула глава делегации Владимир Мединский.
Антон осторожно разрезал ножницами стаканчик. Обнажился ком земли со сплетением корней и деткой сверху, человек поставил его в центре обрезанной банки из-под питьевой воды и засыпал емкость землей из пакета.
– Эти предложения будут рассмотрены в ближайшее время, доложены президенту и будет дан соответствующий наш ответ.
В прошлом году на кусте «гулливера» вырос помидор весом 370 грамм. Антон устроил ему коробку-люльку, привесил ее к верхнему ребру теплицы и в ней это великолепие возлежало и полнело, как великанский мальчик Пантагрюэль.
– Переговоры по подготовке Договора о безъядерном статусе Украины, а также о предоставлении Украине гарантий безопасности переходят в практическую плоскость…
Он разрезал следующий стаканчик. Ананасные помидоры нельзя перевозить, такая тонкая у них кожа. Можно только донести до стола.
– …поэтому Министерство обороны Российской Федерации в целях повышения взаимного доверия приняло решение кардинально, в разы сократить военную активность на киевском и черниговском направлениях, – сообщил замминистра обороны Российской Федерации Александр Фомин.
– Это не прекращение огня, но это наше стремление постепенно прийти к деэскалации конфликта хотя бы на этих направлениях, – уточнил господин Мединский.
Антон набрал дочь.
– Ты слышала?
– Даааа! Они что – уйдут?
– Думаю, да. От Киева и Чернигова.
Глава 5.
В ясные ночи над Павловском появлялась голубая звезда. Сегодня серпик совсем молодого месяца повис ниже нее, лишний раз выявляя своим присутствием ирреальность происходящего. Антон медленно шагал в никуда по дорожкам парка и время от времени внутри него что-то вскрикивало и тихо подвывало. Точно так же, подвывая, он брел в Николаеве по бульвару адмирала Макарова ночью, выйдя из больницы, где осталось лежать тело убитой таксистом Ани. Возможно так чувствует – вернее не чувствует себя – обмороженный человек. Главная боль наступает потом, когда обмороженного начинают отогревать.
– Почему? Почему? – выстукивал дождь по гранитным ступеням лестницы, ведущей к речке Ингул.
Он спустился к воде. Вот и всё. Черная вода…
– Почему? – молчала апрельская ночь на берегу замерзшей Славянки и выло внутри него. Зачем над Павловском эта голубая звезда с колючими лучами, если под ней, внизу, украинский город Буча? И где-то в хате, в доме, в палатке или блиндаже сейчас спокойно устраиваются спать те, кто, не спеша, переругиваясь, связывали мужикам руки за спиной белыми тряпками. А потом стреляли.
Вот и всё. И уже ничего не исправить.
Тимофей ждал его на крыльце дома. Кот и человек вошли в тепло вместе. На столе звонил забытый человеком телефон.
– Антон, это Наташа. Мне надо с тобой увидеться.
– Да. Ты приедешь сюда или…
– Я приеду утром. На поезде.
– Хорошо. Я встречу.
– Не надо. Я приду сама.
Он нажал кнопку отбоя и в этот момент понял, что больше никогда не будет тем Антоном Птахиным, каким прожил все свои годы. Разрыв функции. Математика не обманывает.
Раньше, даже еще неделю назад, Антон ловил себя на том, что порой не хочет слушать или читать ничего, что расходится с его собственными взглядами. Нюансы раздражали его, от них становилось просто физически плохо.
– Я христианка, поэтому я полностью поддерживаю операцию, – очень громко вещала в электричке женщина. – Должен прийти антихрист, все знают об этом. Антихрист придет в Германии, вообще в Европе. Что вы на меня так смотрите? Это каждый православный знает!
Тогда он встал и, чтобы не слышать идиотку, вышел в тамбур.
И вот сейчас всё сразу стало предельно просто. Обратилось в ничто его, якобы, моральное превосходство сострадающего жертвам агрессии образованного человека и гражданина. Потому что уже ничего не исправить. Он – муха на липучке РФ. Русня! Ворог! И уже не помогут ни Ивáнов, ни Фукуяма. Муха, благодаря своим фасеточным глазам, различает книги по цвету переплетов.
(окончание в след. номере) Киев, март 2024 г.
В работе над повестью использованы материалы журналистских исследований А. Буртина.
[1] Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена в Санкт-Петербурге.
[2] Захватчики.
[3] Во второй половине марта в Стамбуле происходили российско-украинские переговоры.
[4] Украинский язык. Практический курс для иностранцев. Пособие для слушателей подготовительных отделений и факультетов.
[5] Общее безмолвие, молчание (итал.).
Евгений Федоров, р. 1954 г. в с. Кармакчи (ныне Жосалы), Казахстан, где родители находились в ссылке. Окончил кораблестроительный институт в Ленинграде. Работал на верфях в разных городах СССР и РФ. К.т.н. Автор многих статей в специализированных изданиях. Художественную прозу публикует впервые.
