Проза

Помню старуху в чёрном платье и с клюкой, громко проклинавшую по-французски советскую власть. Именовала она её с идишским корнем - махтунья. Власть она ненавидела просто безбожно. "А сранэ мелиха, зол зи пэйгерн, омэйн". При всём при этом она неодобрительно отзывалась о моём слушанье "Радио Свободы" и "Свободной Европы". Надо слушать Би-Би-Си, американцев, или, в крайнем случае, "Немецкую волну", они куда объективнее, вполголоса, со значением говорила она, оглушительно стуча палкой по полу. И, сбиваясь с французского на родной язык, добавляла свою вечную мантру: "зол ундзэр фаркактэ махтунья пэйгерн". Хорошо, послушно говорил я. Мне было десять лет, или двенадцать, или семнадцать, когда она приходила в наш дом.

«...А потом цивилизованные французы украли русский колокол в Херсонесе и увезли в Париж, в собор Парижской Богоматери, в тот, где по периметру стоят изображения нечистой силы...»

«...«По дороге в Голливуд…» – опять пропело в мозгу, и откуда эти слова, вот навязались на мою голову, – взмахнула рукой женщина, словно отгоняя навязчивую строчку, и чуть не упала, но друг-велосипед удержал равновесие и неторопливо повёз свою хозяйку по привычному маршруту. Да, быстро жизнь пролетела, вроде вчера были юными, а сегодня уже годы за плечами, а впереди – пугающее и неизвестное совсем чуть-чуть...»

«...– Ваня, выбирай: или я временно влюблен в нее – а влюб­ленные все одинаково мыслят – и возвращаю тебе ее любовь, или эта тонкая нить снова порвется и скорее всего навсегда! Тем более, думаю, что уже через пару посланий в стихах тебе можно переходить на нормальный язык...»

«...Мы пересели в какой-то эвкалиптовой роще на другую машину, которую оказывается Дюк там держит специально. Такая раздолбанная, ржавая, крытая брезентом и с каким-то дерьмом внутри, чтоб никто на неё не позарился, и чтобы она не вызвала подозрений. Вроде как работяга какой-то заехал и на время оставил, по делам пошёл. Сели и поехали бог весть куда, отдавшись на волю случая и Дюка...»

«...Она была не местной. Где она родилась и откуда появилась в этих глухих, далеких от крупных городов местах, никто не знал. По всему судя, вышла какой-то ночью из поезда на безлюдной станции Сущево, да там и прижилась. А может, и высадили ее с того поезда, а, может, отстала от него, потому и прислушивалась всегда к громкому, неясному лаю вокзального радио, объявляющего о прибытии очередного состава, начинала суетиться и собираться в дорогу. Но потом налетал, как Змей-Горыныч, на маленький перрон шумный огнедышащий поезд. Он пыхтел, гремел железом, будто переломанными крыльями, которые вынужден волочить за собой по земле, и Ленка в ужасе пряталась за грязным кирпичным зданием вокзального туалета, что сырел поодаль в зарослях кустов...»

«...Если бронетранспортёр командира первого взвода не тронулся с места, естественно, что и следующие за ним тоже остались на месте. Командир батальона, устремив взгляд вперёд, не догадался оглянуться. Оглянулся только проехав приличное расстояние, и с ужасом обнаружил, что позади него нет батальона...»