Проза

В студенческие годы Вивьен посещал студию на Бородинской по приглашению Вс. Мейерхольда. В постановке «Маскарада» Мейерхольд поручил Вивьену роль Пьеро. В 1918 году Вивьен стал одним из организаторов, а затем руководителем Школы актерского мастерства (ШАМ) в Петрограде (позднее Ленинградский театральный институт им. А. Н. Островского, ныне — Петербургская государственная академия театрального искусства). В 1919 году Вивьен был арестован ЧК по ложному доносу. Известен факт вмешательства Ленина, пославшего телеграмму с пометкой «Вне очереди» в Самару, в Особый отдел Туркестанского фронта: «СООБЩИТЕ СЕРЬЕЗНЫ ЛИ УЛИКИ ПРОТИВ ЛЕОНИДА СЕРГЕЕВИЧА ВИВЬЕНА». А в это время в Петрограде ученики Вивьена стучались во все двери, звонили, ходили в ЧК. Когда освобождённый Вивьен вернулся, студенты не дали ему войти, а усадили в кресло и внесли на руках в Школу актерского мастерства.

Потом, в течение многих лет я часто наблюдала одну и ту же картину: папа стоит перед портретом бабушки и поёт арию Дубровского или разговаривает с бабушкой, абсолютно абстрагируясь от окружающего мира. Я даже перестала обращать на это внимание, а где-то в возрасте лет четырнадцати и старше в глубине души воспринимала папины монологи и пение перед портретом, как некую чудаковатость. И хотя я всю жизнь боготворила отца, это не мешало мне, со свойственным молодости чувством апломба и превосходства над старшими, внутренне скрытно усмехаться над ним в такие моменты.

Субкультура русской юдофобии постепенно обрела крепкую корневую систему в виде специфической мифологии, в которой особую значимость имели золото и кровь, ставшие некими символами мировой власти, якобы находящейся в руках евреев. Символ золота олицетворялся в понятии «все золото мира», которое якобы находится в руках у евреев, благодаря чему те властвуют над королями и правительствами. Символ крови превращался в предмет магических действий и воплощался в приписываемых евреям ритуальных убийствах христианских детей для получения их невинной крови при подготовке к пасхальным ритуалам. Бытовая юдофобия в России в ХIХ веке приняла глобальный характер и впиталась во все слои населения, не исключая творческую интеллигенцию. Ее обильно подпитывала антиеврейская политика государства. Их слияние стало одной из наиболее трагических страниц российской истории [1].

До конца дней своих не забыть мне – десятки заколоченных багряных гробов над сплошной человеческой толпой, над сполохами ярко-рыжего подсолнуха. Плавно плыли они от молодого шахтерского городка к вечной кладбищенской тишине на опаленных солнцем донецких курганах.

Работа начинается с утверждения, что в научной литературе всё чаще появляются статьи, содержащие возражения против теории относительности. В этих статьях, изданных в Германии, «намечаются пути к решению задач, поставленных этой «революционной теорией, при этом оказывается, что нет никакой необходимости принимать многочисленные парадоксальные и в то же время недоказуемые с физической точки зрения гипотезы, которыми изобилует теория Эйнштейна» [4. С. 142]. Что это за пути, Тимирязев не сообщил, указав только, что проверка формулы Эйнштейна, выражающей зависимость массы электрона от его скорости, якобы показала, что эта формула неверна. Правда, Тимирязев добавляет, что Зоммерфельд, проводивший эти опыты, подтвердил формулу Эйнштейна, но, похоже, Тимирязев этому не верит.

Со своим докладом выступал я на заседании Национального семинара по математике, руководителем которого был академик БАН Пётр Поливанов (Петър Радоев Поливанов). Происходило это в институтском «Конференц-зале». А в находящемся же «в двух шагах от Института» офисе Благовеста Сендова состоялось и моё с ним, почти двухчасовое, неторопливое интервью «под диктофон». Ниже приводится распечатка этой беседы

Так все эти дебаты длились и длились, и все это шло вплоть до 26 сентября 1937-го года. В этот день Льюис Йелланд Эндрюс, британский комиссар Северного oкруга Палестины, попал в засаду, устроенную сторонниками шейха аль-Кассама. Его убили в городе Христа, Назарете, на пути в церковь. Места лучше они не нашли.

Одной из жертв его предательства оказался я, за что ему, как ни странно, очень даже благодарен. А дело было так. Андрей Николаевич очень хотел оставить меня по окончании моей аспирантуры на своей кафедре с условием, чтобы я продолжал работу в Интернате. Когда вопрос дошел до парткома Мехмата, то там против моей кандидатуры выступил член парткома доцент Потапов Михаил Константинович. Не то чтобы он меня очень хорошо знал, но как-то раз мы с ним ездили на олимпиаду в Нальчик, в качестве представителей Оргкомитета, а заодно принимали вступительные экзамены в Интернат. Кому-то я там, возможно, поставил не ту оценку.

Мне пришлось видеть людей с умственной отсталостью, которых родственники держали в буквальном смысле слова на цепи, но говорить и писать об этом было не принято, как и о выброшенных на Валаам умирать инвалидах войны. Обязанности врача по отношению к родственникам пациентов ограничивались сообщением им казённых сведений о том, что надо делать, а как – да как можете. Никакие психотерапевты, психологи, социальные работники и службы для таких людей ещё не снились даже в самых радужных снах. И едва ли кому-то могло прийти в голову писать книги, подобные тем, о которых я собираюсь говорить. С тем, о чём пишут Е. Вяхякуопус и А. Мелихов, у меня связано столько накопившихся за почти полвека работы воспоминаний, размышлений, сомнений, переживаний, что я едва ли удержусь в рамках жанра рецензии. Тем более что в этих книгах боишься потерять самое важное, живущее в словах и между ними, но заявляющее о себе с не слишком свойственной врачам и психологам открытостью, с редким и бесценным умением, оставаясь профессионалом, видеть мир и глазами другого. Надеюсь, это простит достаточно обширное цитирование.

У калиновцев одинаковое выражение глаз, как будто бы и весёлое и даже хитрецой, но всё же… не совсем нормальное, наверное, из-за неугасающей улыбки на устах. Рассказы Ольги о родной деревне вызывали в памяти романтика Э. Т. А. Гофмана с его пристрастием к «животному магнетизму», теории, созданной австрийским врачом Францем Месмером об особой энергии живого, способной гипнотически влиять на психику.

Белые крылья закрыли темноту и вспышкой осветили ночь. Почти полная банка консервов упала на пол. Черное теплое дыхание вползло в кабинет. Появились звезды. Профессор поднял банку и встал. Прямо на него, в свете от крыши здания инженерного факультета, летела гигантская, резкая, горизонтальная тень.

Через несколько лет круг лечившихся расширился настолько, что дома Авдотьи стало не хватать для постояльцев. Пришлось тех, кто победнее, селить в овин и на чердак. Авдотья стала брать за постой деньгами, часть из которых с поклоном отдавала в правление. А еще через год про Ривку как-то забылось, и стали поговаривать, что не иначе как умерший священник творит эти чудеса. Начали ходить к нему на могилку, деревню постепенно наполнили бабки-кликуши, потянулись инвалиды, покалеченные войной, в деревне, в которой не знали что такое замок, пошло воровство. Болотце огородили, вырыли купальню, стали приезжать автобусы с паломниками из города, пошли слухи о канонизации покойного

Уроки французского… Что тут объяснять? У отчаянья нет союзников. И советчиков нет. Человек гибнет одиноко. Именно тогда (нет, не в первый раз, но сокрушительно однозначно) прибило прозрением – любовь это смерть. Нет в любви никакого триумфа «я». Есть гибель этого трепыхающегося «я». Его сокрушительное поражение от силы, которую так пронзительно понял Шопенгауэр. Когда воля парализована смертельной лихорадкой вселенского представления. Когда всё рациональное в человеке буквально кричит об опасности, а всё метафизическое бредит самоубийством.

Раз Манучар встретился со мной взглядом, и тут же я отошла от хевсура. Вот и всё, что было, и до вечера ничего мне больше не запомнилось. Зарезали барана, напекли пирогов, бросили в котёл хинкали, уставили стол искросыпительным джипитаури[1], и начался пир горой. Манучар не любил таких шумных застолий. Петь не пели, лишь изредка кто-то затягивал хриплую ноту, да тут же и умолкал. Зато наперебой рассказывали горские легенды и страшные истории о лавинах и прочих стихийных бедствиях. Я слушала всё это вполуха. Сказывалось утомление целого дня – меня разморило и клонило в сон. Хозяйка дома отвела меня в спальню, в конец коридора. Я прилегла. И тотчас же провалилась в сон. Пробудилась от чьих-то шагов – ко мне приближалась тень. Мужчина!.. По всему телу пробежала холодная, скользкая, как медуза, дрожь. Я хотела закричать, но зажала рот ладонью. Какая-то незримая сила остановила меня. Спустя секунду-другую он забрался в мою постель. Оробелым воробышком я съёжилась на краю кровати. Он овладел мною... На душе было так мерзко, будто меня бросили в темницу и топчут сердце кирзовыми сапогами. Неожиданно к окну подступил мерцающий белый свет луны, и внезапно я поняла, как жестоко ошиблась. Это был не какой-то пьяный сельчанин – это был Манучар. Внезапно словно бы мокрый, насквозь сырой тоннель залился светом, меня будто бы усадили в белое, медленно колеблющееся облако, и такой же белоснежный скакун уносил его вдаль, в бесконечность... Вновь взыграла женская страсть, и я погрузилась в неземное блаженство...

…Когда в годовщину кончины выдающегося кинодокументалиста Герца Франка мы, в Киноклубе «Морешет», посвятили его памяти просмотр фильма-мемуара «Флэшбек», участника Иерусалимского МКФ-25, было известно, что ученица мастера М. Кравченко заканчивает начатую ими совместно и ставшую последней работу. Эта лента – «На пороге страха» – удостоившаяся уже многих премий фестивалей разных стран, на родине, в Иерусалиме, вызвала нешуточный скандал: новый министр культуры и спорта пыталась препятствовать её показу. Но ведь известно: искусство вообще, и киноискусство – в частности, имеет право и даже обязанность затронуть любую тему. В том числе и столь болезненную: последствия убийства Ицхака Рабина как для государства, так и для семьи Игаля Амира.