Проза

Меня всегда интересовало, почему, кроме обычного названия национальности – евреи (что само по себе уже звучало как клеймо), нас еще преследовала оскорбительная кличка “жиды”. Вы говорите – не только нас? Это в каком смысле? Да, действительно, были “хохлы”, “чучмеки”, “чурки”, “косоглазые”, “чернож…”. Вы правы. Но откуда вообще откровенное пренебрежение к иным народам? Помню одну из самых обидных фраз: “Ты что, нерусский, что ли?” В других странах, вроде бы, этого нет. Во всяком случае, в таких масштабах. Английское Jew, немецкое Jude, белорусское “габрэi” – звучало в свое время естественно и нормально. И так же естественно звучало в Польше единственное соответствующее слово – “жиди”. Существуют же до сих пор польские названия местечек рядом с Гродно: Жидовщизна, Жидомля. Но, наверно, “особое отношение” к евреям, во все времена присущее многим полякам, наложило на это слово такой отпечаток, что оно с большим пониманием и энтузиазмом было принято на вооружение российскими антисемитами.

В 1986 году в США сделали документальный фильм о вильнюсских партизанах. Все стихи и песни в нем исполнялись на еврейском языке, в том числе и знакомые русские песни. И только одну из них оставили без перевода. «Землянку». Состав музыкального ансамбля был необычным. Это были «дети Катастрофы». Все они родились в Америке. Но их родители происходили из Польши, Литвы, России, многие родственники там и погибли, поэтому тема эта была им особенно близка. Михаил-Майкл Альперт разучил слова «Землянки» по-русски…

В одно из моих дежурств позвонили из милиции и сообщили, что, по их оперативным данным в нашей больнице должен находиться человек, совершивший кражу большой суммы денег в одном из регионов Украины. Я проверила, и действительно, сведения милиции совпадали с приметами одного из наших больных, с диагнозом «аденома предстательной железы». Без медицинской помощи он не мог уже обходиться, и потому был госпитализирован в нашу больницу. Здесь его и нашли. Специально для его охраны выделили сотрудников милиции, которые круглосуточно дежурили в отделении.

Завершая описание жизни евреев в советское время необходимо отметить, что первые годы этой власти давали надежды для роста еврейского национального самосознания. Уничтожение черты оседлости привело к большой миграции, существенному росту образованности евреев, они получили доступ к сфере управления. Несмотря на массовое распространение русского языка, идиш оставался родным. Выходили газеты и книги на идиш, в еврейских национальных районах было двуязычие. Власти преследовали антисемитизм. Тем не менее наростала ассимиляция, особенно среди молодежи, оторванной от религии, подвергавшейся мощному преследованию.

Не знаю, не знаю… Шекспира перевели гениально, и Бернса перевели гениально, и на музыку положили, как в гроб вколотили гвоздь посмертного имиджа, а все никак мне не верится, что можно перевести адекватно (да чего там адекватно – просто перевести!) желто-черно-белого Мандельштама или даже того же Чичибабина, не рядом будь, конечно, помянуты, хотя почему бы и нет? «Клубится кладбищенский сумрак у смерти хороший улов…»

Над нами стояло еще три ряда нар с плотно лежащими людьми. Первые ночи не было места и на полу. Садились на край нижнего яруса. Сон сваливал сидящих людей, а лежащие счастливцы зло отпихивали падающих. Человеки боролись за жалкое логово, за возможность вытянуться во сне. Но находились и такие, кто скрючивался, принимая самую малогабаритную позу, чтобы дать другому возможность поспать. По людям ползали вши. Дизентерия и тиф освобождали места, занимаемые с радостью измученными людьми. Однажды была устроена и баня. Среди поля стояли души. Раздевались на улице, получали какие-то два укола и шли под душ. Уже было холодновато, и часть людей проходила мимо душей в «чистое отделение». Здесь получали белье. Получил, было, и я, но, увидев ползавших по стиранному белью вшей, взять его отказался. Мне казалось, что собственные вши менее опасны.

Я написал в некрологе, напечатанном в нью-йоркском «Новом журнале» за No 197: «Ему свойственно было изощрённое чувство формы, законы которой он сам же нарушал неостановимым, завораживающим потоком слов, дважды, трижды, четырежды перехлёстывающим через ожидаемый конец, раздвигая таким образом пределы стихотворения и превращая его в поэму. Неизбежная инфляция слов при таком изобилии не только не охлаждала читателей и слушателей, но, наоборот, их привлекала. При живом авторском чтении напор повышающихся интонаций голоса затоплял формы стихотворений и создавал иллюзию невероятного, нечеловеческого вдохновения».