Проза

Сергей Леонидович сам был на одну четверть еврей и поэтому считал, что имеет право щедро уснащать свой лексикон «жидомасонами», «жидками» и «маланцами», подобно тому, как «ниггер» могут произносить только сами негры, но никак не белые, которых за это могут и убить...

...Наконец, Светка выскользнула из ванной. Тело Светки по-прежнему было закутано покрывалом. Бонч так долго воображал себе их встречу, что находился в полной растерянности. Ему казалось, что произошло разделение одной женщины, которую он любил всю жизнь и терял всю жизнь, на две...

Иногда, отрывая бошки от своих компов, они пускались в потешное нанайское барахтанье на вытоптанных пустошах расхожих тем, где произрастает унылый бурьян жизненного опыта, спорящий с несъедобными плодами пошлейших пристрастий и банальной эрудиции. Спорить с Инессой было рискованно.

Когда еврей ехал в Америку, он надеялся если не стать новым Ротшильдом, то, по крайней мере, жениться на дочке старого Ротшильда.

Мысли путались. Чем подробнее он вспоминал события, приведшие его сюда, тем больше жалел обо всем, что сделал. В какой-то момент он почувствовал непереносимый стыд, так что даже закричал. Такого ужасного ощущения не приходилось ему испытывать ни разу в жизни. Казалось, что каждый, с кем он встретится глазами, плюнет ему в лицо и посмотрит с презрением.

«Эмиграция — дело кровавое», — соглашается мой здешний приятель, бывший ленинградец, кандидат технических наук, человек лишенный, кажется, каких-либо сентиментальностей и прочих непродуктивных эмоций. Он не поясняет, что имеет в виду, но я понимаю.

А потом мы, все считай, в Штаты подались. Не очень нас туда звали, правда. На интервью американец в посольстве ноги на стол положил, ботинки нам в нос, и совсем слушать не хотел. А мама моя тут ему ту израильскую грамоту и показала. Про праведников, то есть. Американец этот ноги сразу подобрал, сел как следовает, в бумагу прям вцепился и в руках вертит. Потом как вскочит, как забегает и другого позвал, и ещё других.

Когда прибыли трое мужчин в желтой военной форме, деревню мгновенно облетел слух, что это иностранные солдаты, которые говорят друг с другом на непонятном языке. Люди думали, что они англичане, и тут же выбежали поглядеть. Но Секондина сказала: «Это немцы!» Секондина была женой Биссеколо. Биссеколо в юности пять лет жил в Германии и сейчас говорил по-немецки с этими вновь прибывшими солдатами. «Бегите, это немцы!», сказала Секондина.

Да! Это старый рассказ, он написан «сто лет в обед», но тогда он был без курсива, без сапожной мастерской и артелей и без Гоголя. Теперь он у меня весь сложился и вот — мне не стыдно Вам признаться и самому Автору: ай да Пушкин, ай да сукин сын…

Вынужден потревожить вас, сударыня. Долг службы. Имею предписание задержать и препроводить в часть Алексея Степановича Буланова, калиновского помещика. Как вам должно быть известно, господин Буланов обвиняется в присвоении двухсот тысяч рублей, выданных ему под расписку вашим покойным свекром для уплаты по долговому обязательству.

Боевое крещенье Саня принял — в прямом смысле — в ледяной купели. Где это было, он точно не запомнил — привезли, высадили. Помнил лишь то, что местность была сильно заболочена и сточные канавы служили окопами. Так что прыгали они, как прыгают в речку, как в бассейн, только вода была градусов 3-5, даже не вода, а бурая глинистая смесь. И так — сутками, только ночью вылезали выжать одежду…

В семье Франк считался чем-то особенным — за что ни брался, всё делал лучшим образом: блестяще учился в школе, играл на скрипке, писал стихи. Быстр, лёгок, порывист — ветер, а не человек. Однако, не шторм, не тайфун, но и не лёгкий бриз. Это был молодой, свежий, крепкий ветер — рядом с ним Мальмё всегда хотелось поёжиться, а вот женщины… тех его порывы сбивали с ног.

Возможно, опытные люди знают, что никакой парк — ни большой, ни маленький — ночью не похож на дневной парк. И не только потому, что он темен, безлюден и молчалив под горящей луной. Он населен тенями, которые пришли на смену дневным посетителям — взрослым, детям, собакам, летающим мячам, звонким голосам, птичьим перекличкам.

Когда ему понадобилось спасти своё родовое имение от описи и продажи с публичных торгов, он, не долго думая, женился на моей матери, единственной дочери и наследнице богатых фабрикантов соседнего департамента. В то время одна из его дальних родственниц была начальницей института благородных девиц. Почти с пелёнок меня отдали ей на попечение, и это было самое беззаботное время всей моей злополучной жизни…

София была умна, смотрела на жизнь трезво и понимала, что в перспективе её ждёт одиночество, потому что она не была знаменитостью, у неё не было друзей или поклонников, у неё не было денег и она не была ни в кого влюблена. А в неё, естественно, — никто тоже влюблён не был. Ей было пятьдесят семь, и она знала, что начинать жизнь сначала уже поздно.