Поэзия

«Ах, Боже ж мой, какое наслажденье / Вообразить тот позабытый сад, / Где яблоки земного наважденья / Воспоминаньем сладостным висят. / А ты идёшь под сенью новых истин, / Не отвергая то, что позади. / И падают, и умирают листья, / И льются благодатные дожди…»

Эта голая графика: светотени наброшенный плед, на столе фотография человека, которого нет.

Легче всего совершить преступление, если выключить свет. Проще всего победить поколение, когда поколения нет. Я не хочу о причинах и следствиях. Потом. Потом. Потом. Это враньё, что лошади лечатся Кнутом. Кнутом. Кнутом. Это неправда, что гасится бедствие Огнём. Щитом. Мечом. Думай, подследственное человечество. О чём? О чём?

Столько дождя, столько жизни, как в распухшем небе этого черного августа. Сестра моя, мое солнце, высиживает что-то в своей желтой комнате и не показывается. Все валится в преисподнюю, горы кипят, словно чайник, реки выходят из берегов, а она не поднимется, чтобы выключить дождь.

Вся семья поэта погибла в Катастрофе, и у него был глубокий личный мотив создать книгу-памятник. А кроме того у Гринберга была вера: народ возродится не только для новой жизни, но и для того, чтобы выполнить своё предназначение.

В московском подъезде застигнуты вьюгой, мы прятались вместе, теряя друг друга.

Первая - помни! - нагрянет из тьмы, Помни - вторая придёт из рассвета. Обе прошепчут протяжное "мы", выйдут к тебе, неодеты...

Дом: этажерка, кролик, фикус. Не низок, хоть и не высок. В ладошке яблока огрызок, а в небесах наискосок летают пламенные стрелы, и мать младенцу говорит: не плачь! Не звёздочка сгорела, а так, простой метеорит. Давно и дома нет, и звезды скудеют с каждым днем, пока, клубясь, переполняют воздух раскатистые облака, под осень мама моет раму, и мы с сестрицею глядим. Сухой листок, как телеграмма, летит бульваром золотым.