Поэзия

Эта голая графика: светотени наброшенный плед, на столе фотография человека, которого нет.

Легче всего совершить преступление, если выключить свет. Проще всего победить поколение, когда поколения нет. Я не хочу о причинах и следствиях. Потом. Потом. Потом. Это враньё, что лошади лечатся Кнутом. Кнутом. Кнутом. Это неправда, что гасится бедствие Огнём. Щитом. Мечом. Думай, подследственное человечество. О чём? О чём?

Столько дождя, столько жизни, как в распухшем небе этого черного августа. Сестра моя, мое солнце, высиживает что-то в своей желтой комнате и не показывается. Все валится в преисподнюю, горы кипят, словно чайник, реки выходят из берегов, а она не поднимется, чтобы выключить дождь.

Вся семья поэта погибла в Катастрофе, и у него был глубокий личный мотив создать книгу-памятник. А кроме того у Гринберга была вера: народ возродится не только для новой жизни, но и для того, чтобы выполнить своё предназначение.

В московском подъезде застигнуты вьюгой, мы прятались вместе, теряя друг друга.

Первая - помни! - нагрянет из тьмы, Помни - вторая придёт из рассвета. Обе прошепчут протяжное "мы", выйдут к тебе, неодеты...

Дом: этажерка, кролик, фикус. Не низок, хоть и не высок. В ладошке яблока огрызок, а в небесах наискосок летают пламенные стрелы, и мать младенцу говорит: не плачь! Не звёздочка сгорела, а так, простой метеорит. Давно и дома нет, и звезды скудеют с каждым днем, пока, клубясь, переполняют воздух раскатистые облака, под осень мама моет раму, и мы с сестрицею глядим. Сухой листок, как телеграмма, летит бульваром золотым.

Отлеталось. И крылья сложил. Сопла вдрызг. И соплива подушка. Как-то криво и косо прожúл. Как дожủл – от полушки до кружки.

Не оставляй тот город, что так тиранил Первой любовью, которой всегда не равен. Город, где если пасмурно, значит, ясно. Город, где шорох прибоя как шум трамвая. Город, где мама всесильнее бога Яхве. И недоступней всевышнего, так бывает.