Поэзия

Берег Волги. Ветер просыревший / Морщит воду, в шум вплетая стон. / Вместо чаек, к югу улетевших, / Бродят кромкой парочки ворон. / На земле все нудит и печалит: / Как скелеты, грудятся леса; / Сумрак далей дня не замечает... / Брошу землю, съеду в небеса...

То так прилагаю, то эдак, горюю, как немощно-сир, как тёмен, скажу напоследок, мой жидобоязненный мир!

Шёл дождь, навзрыд, по встречной полосе, На перекрёстках мелкой изморозью всхлипывая, Рыдал, захлёбываясь в собственной красе, Пока неслась ему навстречу роща липовая. Пока летела с вёдрами наперевес, Грозя грозой, растрёпанная радуга, И пробегал трусцой сосновый лес, И приближалась центробежно Ладога.

Непостижима, как еврейский Бог, Твоя награда. Рыцарское званье Ничто для наших низменных времен – Сплошная передышка и зиянье. Алтарь и арфа! Чья смогла рука Так стройно струны натянуть твои? Преддверье неба и зарок пророка, Молитва парии и крик любви!

… Самый мудрый сказал: – Я знаю, Что я ничего не знаю, – Величайшее с наименьшим В беспримерном смиренье равняя. Но себя я не чту премудрым, Ибо чту себя несчастливым, А когда и где неудачник Обладал умом прозорливым?...

В этот час, когда с ветвей Сыплет трели соловей, Речи сладкие, как мёд, Милой юноша поёт; Ухо ловит каждый звук, Слышен сердца частый стук, Мягкий, нежный ветерок Гонит прочь судьбы злой рок, Светит в сумерках луна, Всюду ночь царит одна.

Ну вот, схватили! Погоди, Тебе теперь не отвертеться. Но отчего в пустой груди Горячей каплей бьётся сердце

Всё овеяно юмором и нежностью, язык лёгок, гибок, кажется, никакой литературной обработки – просто ясный понятный детский иврит. До Айн Гиллеля нельзя было писать Ахú-ахú яфа – самая, самая красивая (девочка, например), а надо было писать исключительно яфа бэ-йотер, а он это ахи-ахи использовал для «речи» хвастливого петуха: – Откуда в тебе такое высокомерие? – А я живу в ахи-ахи, ну, в самом большом курятнике! И дети понимают, что петух возомнил о себе невесть что, потому что воображала.