Поэзия

Сдаётся мне Сдаётся некрасивый мир Что был по милости оставлен Дрожит копна От звука ставен Авосчатый кредит знобит И рвётся свет на маяке В зрачке бакланьем И где когда Зачем свиданье Сдаётся мне Сдаёт устав Как некрасивый мир Что был по милости оставлен

Отгородиться от: тюрьмы, сумы, войны и мира, тошного пространства. настроить электронные умы на частоту лечения как пьянства. всё. у меня сейчас двадцатый век. конец. ещё в народе правит ельцин. и дабы не зажмуривать мне век, я повышаю свой походный цельсий. друзья сидят, поют блатную хрень, но нет мне их теплее и роднее. и я, как будто северный олень, киваю им и ем с руки хореи.

Сама исполняешь свой список простых поручений: сжечь старые письма, взойти под их пеплом озимой. Бельё на морозе ломается, словно печенье. И веет озоном – и чем-то невыразимым. Во всём, чем мы стали, порядок найдётся едва ли: мы неотличимы от птицы, сидящей на ветке. Покоится сдобное тесто под бережной марлей, под снегом и глиной покоятся скифские предки.

Ветер, дующий с синего моря От волны до волнистых предгорий, От глубин до высокого леса, От песка до пустынных равнин Улетает, не чувствуя веса, Гордый, сильный и свежий, один, И несёт хрусткий воздух солёный, Рыбий след под водою, зелёный, Плеск и блеск, и прибоя тяжёлый Рокот тракторный, пенистый чуб, Исцарапаны мели и молы Уголками обветренных губ,

перед ними ограда яблоня и рябина много мячей зелёных сетка без игрока красные точки горько но не обидно не всякая так горька а когда полетел над ветками поздний час чёрный вороний кашель я стряхнула кисть но белый не весь погас попало несколько капель туда где небо

В движение проросшие, мы стали чёрт знает чем; к дверям не прислоняйся и к людям, людям тоже – знаешь сам – оборотятся общими местами, волнением, землистыми нанайцами, а поезд станет поездом в Пусан.

Кому нужна я, слабенькая, злая, раздавленная прихотью любой, когда другие – вона как летают, когда приёмом выстланный покой других встречал до моего сигнала, до встречи космонавта с кораблём. – Ещё урок, я вас не отпускала, – гуляем по веревочке вдвоём.

музыка дремлет на заводном боку, ночь призывает не нарушать обычай, призрачный ловчий ищет в силках строку, гордый своей добычей, сон переходит в радугу, солнце, свет, бьётся забвенье в гулкой аорте суши – вслушайся в медные трубы, которых нет, если умеешь слушать…

В прозрачных яблоках светящиеся зёрна. Плечом заденешь – и они звенят. И весь он из мерцания и звона – далёкий, близкий, заповедный сад. Но в воздухе скрывается уловка – поманит вход, и снова в тупике… Ни детских снов, ни сказочного волка… Лишь ветер молодильный – по щеке.

Обеззвучен, обесточен, заколочен навсегда. Дней хороших и не очень промелькнула череда. Эти старенькие стены помнят лучшие года: перестройки, перемены, слёзы, смех, любовь, измены – мир, наполненный теплом; звон сдвигаемой посуды за обеденным столом, разговоры, пересуды и об этом, и о том.

День играет соснами. Сумрачный ампир. Волны бьются сослепу о бетонный пирс. Мы живём привычками. Но в июльский зной Лермонтов не вычеркнул парус, край родной. На обед – баранина. Страсть в одном носке. На груди царапины. Буквы на песке.

Памяти Ильи Рейдермана...