Поэзия

А эти новые слова в ночи прорезались, едва/ Мелькнули, крылья распустив, пропели собственный мотив./ И, значит, будет небосвод, и день, и много лет вперед,/ И снова песня поспешит, и сон ее не заглушит,/ И скорый новенький восход ее сегодня допоет.

Девочками они подолгу остаются в / одиночестве, взрослыми женщинами / становятся неотразимы./ Такие они — сирены.

Я понимаю, что я не подарок,/ когда вроде не глуп, но слаб и жалок./ В кастрюле каша у меня комками,/ стихи брюзжат угрюмо стариками./ Нет дня, чтоб не обрёл себе врага,/ хотя врагов и старых до фига.

Баба Тахир был предшественником Омара Хайяма как поэт и как философ. Замечательный переводчик Герман Плисецкий искусно акцентировал переклички между четверостишиями (рубаийат) Омара Хайяма, библейской Книгой Кохелета (Экклезиаст) и учением Сократа, демонстрируя их общечеловеческую, универсальную близость.

Ерушалаим, сердце моё!/ Что я спою вдали от тебя?/ Что я увижу вдали от тебя/ Глазами, полными слёз?

Углубляясь в английскую и европейскую поэзии, подходя также к пониманию христианства: чтобы работать над темой о религиозным христианском поэте, мне необходимо было узнать основы христианства и понять его отличие от иудаизма, я подходил все больше и больше к пониманию глубины, величия, дух захватывающей силы иудаизма.

«Вспомнить многое могу из жизни прошлой. / Были мрачные и светлые деньки / В жизни прошлой, сорняком давно поросшей, / И в стихи мои пролезли сорняки. / И полоть-уничтожать их слишком поздно, / Но я всё-таки пытаюсь иногда, — / И стихи мои отсвечивают прозой, / И легко в них можно время угадать…»

«Осень лада насулила, / Под дождём хожу, дышу, / Отбоялась, отспешила / И сегодня не спешу. / Будто шаг в обличье новом / Замедляю до креста. / Я всё та же, с добрым словом, / И впервые без зонта…»

«Свалился дуб. Распалось королевство. / Закисла явь: не греет, не цветёт. / Доели детки пыльное наследство, / Сглодали, обсосали переплёт. / Гуляй пурга, стучите льдинки в доски, / Накрой сугробом, белой пеленой / Следы всех тех, кто здесь оставил кости, / В компании с обувкой жестяной…»

«Поклонник звонкого битья, / посуды враг, враг бытия / уютного, как отчий дом, / ты здесь, конечно, ни при чём. / Но всё ж послушай. Кайтарма / отнюдь не просто кутерьма / дедов за праздником еды. / Она — отсутствие беды…»

«Земля погружена в тяжелый сон, / Тревожна ночь и непроглядна темень. / И снова тесный храм заполнен теми, / Кто верует, что свет — не побежден…»; «Откуда эта музыка? Зачем? / Чьи слезы сердцем леса овладели? / О чем молчат нахохленные ели? / В чем виновата ночь и перед кем?..»; «Сквозь завыванье вьюги — плач волчонка, / Нечеткий очерк дымчатой луны, / И не видны деревья за опушкой, / И в кружке чай на угольках кипит...»; «Есть области таинственного зренья, / Куда не проникает гордый взгляд. / Не встретишь там ни смерти, ни забвенья, / Там смыслы, освещая всё, горят…»

«Далекие мои, мои родные! / Хранители моей родимой речи! / О, как же я соскучилась по всем вам! / Душа тоскует, жаждет сладкой встречи. / Мы вдалеке становимся другими — / Отзывчивыми, мягкими... И снова / В капкане грусти молча рвется сердце, / Что жаждет слова... Лучше бы — родного!..»

В 1987 году, в начале перестройки Маргарита Алигер ей рассказала, что в 1980-е среди писателей была распространена «достоверная информация», что Лариса Миллер уехала в Израиль. И многие в это поверили, поскольку из-за моих правозащитных дел, дружбы с А.Д. Сахаровым и Е.Г. Боннэр и наших «приключений» с КГБ мало кто из писательской среды решался тогда с Ларисой общаться.

День сверкает. Скоро осень./ Счастья детского навалом./ А того, что будет после,/ Я тогда ещё не знала.

Сладостные тягостные путы/ Не столетья дарят, а минуты, -/ Что ж, скажи спасибо и на том!/ Вечное отложим на потом.