Культура

Живописная система Золотницкой усложнена, в ней преобладает многослойность, во многом идущая и от старых мастеров (Рембрандта более всего), и от последних, предсмертных работ Малевича.

Опасных ситуаций Фрид пытался избегать. Молодежь прекрасно понимала эзоповский язык. Директор Клуба СК Лукомский предупреждал его, что на заседаниях сидят двое из КГБ. На самом деле их было больше. Работник культуры ЦК Ярустовский, лучший музыковед из чекистов и лучший чекист из музыковедов, заявил, что МММК это сборище «бородатых», читай «контрреволюционеров».

И что поразительно, русские дирижеры, постигавшие тонкости своей профессии у немецких гигантов, создали отечественные школы, попасть в которые стремились многие европейские молодые музыканты, в том числе немецкие. Николай Семенович — яркий пример. В самом начале 70-х он был приглашен в Веймар (и его выпустили!) с мастер-классами и лекциями. Успех был ошеломителен. На его семинары ломились немецкие музыканты.

Известно много примеров, самый известный ― Рахманинов. Он себя практически как композитор убил исполнительством. Могу сказать о себе, как я пытался решить эту проблему. В Союзконцерте я просил, чтобы мне планировали концерты на полгода, а другие полгода сочинять. Но ничего из этого не вышло. Эти полугодия (без концертов) я только приходил в себя. К тому же, надо было учить что-то новое, в общем, проблема не была решена.

Общее правило неправильных падежных окончаний звучит так: чем сложней падеж и древней существительное, тем меньше внимания мы должны обращать на свои и чужие ошибки.

Надежда Яковлевна Мандельштам, в своих воспоминаниях, говорила о Катаеве примерно так: мол, трудно даже представить, как мог бы развиться огромный талант Катаева, если бы не советская власть. Развился талант. Огромный. Несмотря на советскую власть. Катаев — прирождённый победитель. Он во всём — победил.

В 1295 году трое мужчин сходят с галеры на одном из многочисленных молов Венеции. Их никто не встречает, но очень скоро любопытная толпа окружает незнакомцев. Все одеты по восточной моде, в халаты из ценнейшего шелка, у них татарские повадки и акцент. За долгие 17 лет отсутствия они практически забыли родной венецианский язык.

«…я хожу по церковному двору и пытаюсь забраться в высоченные писательские эмпиреи, а мне не дают… Не дают упрямо, жалобно и бесконечно. Знаете, наверное, именно тогда я как-то незаметно для самого себя начинаю рассуждать о природе зла и политике. В этот момент я не люблю людей, и мне хочется сказать им: зачем вы это делаете?.. Разве вы не понимаете, что придет время, вы явитесь в церковь и в ответ на вашу просьбу Бог вдруг скажет вам: “Ты знаешь, я уже все сделал… Но не для тебя, а для твоего котенка, которого ты тут бросил…”»

«Звезда ума и таланта, взошедшая однажды за твоим правым плечом, да так там и оставшаяся, блистает в зрачках женщины, стоящей перед тобой, — и ты принимаешь этот блеск за признание твоих дарований? Не обманывайся, брат: женщины ничего этого не понимают. На самом деле они ценят только твердость. И это понятно: они — всего лишь маленькие девочки, которым страшно одним в этом мире. Им хочется быть надежно защищенными, — но разве могут их защитить твой ум и твой талант?..»

«Грустно, когда видишь, как литпроцесс превращается в броуновское движение, а попросту — в “движуху”. И ни на йоту не приближает авторов к главному — тщательной работе над своими текстами. Если у нас есть литпроцесс, почему не быть литприговору?..»

«Очарованность поэмами, стихотворениями, кузнецовской строкой, подчас — одним его словом, снова и снова приводит нас к томику его сочинений, чтобы хоть на мгновение узреть те пределы, к которым он стремился сам, и потому — открывал путь для нас…»

«Наверное, со школьной учебной программой по литературе, “опахиваемой” хрестоматией и учебником, во мне сложилось и живёт поныне одновременное двойное восприятие людей пишущих. Каждое имя сразу раздваивается, мысленно или зрительно, на человека-автора, чётко или слабо видимого за его творениями, но обязательно видимого, и просто человека с его личной судьбой и внешностью…»

«Иван не видит красоту как таковую. Всю природу он воспринимает как некую сущность, состоящую лишь из атомов и молекул. Он однобок в своем мышлении, поэтому поэт и не разделяет его взгляда на жизнь. По мнению Кузнецова, человек, верящий лишь в науку — пустой, недалекий человек…»

«Теперь снова встаёт вопрос об искренности: есть ли такая ее мера, которая позволяет поэту опускаться на уровень подобного хладнокровного сволочизма? Ведь если искренность не тепла, она превращается в осколки льда, которые режут вены. А если эта мера искренности все-таки есть, то что она собой представляет: некий скафандр или божественную ауру, которая хранит поэта от зла? Ну, опустился на некое дно зла, побулькал через дыхательный аппарат, понаблюдал за адом — и быстренько наверх…»

«Он не просто изменил язык русской поэзии, он дал ей широту, вывел ее из литературных салонов, обществ любителей словесности, университетских кружков на российский простор, вместивший скудные крестьянские поля, курные избы, тележные проселки, почтовые и ямщицкие тракты, губернские и уездные города. Право голоса вдруг получила простонародная Россия, ранее только сочинявшая как бы втайне и передававшая из поколения в поколение изустно сказки, былины, песни, легенды…»