Культура

Поразительно и то, что наибольшим зверством по отношению к детям отличались «дядьки»-выкресты. Их называли «истребителями жидов». Смертность в подразделениях, которыми командовали эти евреи, была повальной. Как заявлял один из самых известных садистов Иван Хмельницкий (ранее Хаим Зильберман), «пока он будет жив, ни один не выйдет из его батальона евреем»; и он держал слово: живыми из его батальона некрещеные еврейские дети не выходили.

Не всем им повезло в Одессе родиться, но Одесса их сформировала и выдала путевку в литературу. Утверждение Олеши: «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором» — прощаемая гипербола. А вот шансов стать литератором у живущих здесь бывало куда больше.

Отношение и интерес к опере Верди «Иерусалим» в XXI веке существенно отличаются от предыдущих столетий. Религиозные конфликты и войны за Иерусалим продолжаются, но создание еврейского государства Израиль со столицей в Иерусалиме открывает главный смысл, которого нет в опере, да и не только в ней ― жестокость и насилие по отношению к народу, основавшему город.

Я начал понимать преимущество людей, верящих в Бога, перед атеистами. У верующего есть уверенность, что он знает в чем смысл жизни человека, есть вера, что Бог, высшая сила ему поможет, защитит, за хорошее поведение. Недаром говорили, что под обстрелом, под бомбёжкой нет атеистов.

Согласно марксизму, миф не мог стать причиной его крушения, только бытие, в данном случае неразумное. Однако именно мифология заставляла принимать все экономические решения, миф командовал материальным бытием, жестко и безапелляционно. В мире знаний вопреки всему триада материализм — марксизм-ленинизм — жесточайшая иерархия подняла мифологию выше возможного, выше веры в Бога, выше гуманизма.

«Проблематика синтеза литературы и музыки стала основополагающей для конференции, посвящённой юбилею И.С. Тургенева, далеко не случайно. Знаменитый писатель был человеком очень музыкальным, его поэтические произведения впоследствии стали известными романсами, музыкальными образами насыщена и его проза. В самом тургеневском слове заключена особая мелодичность…»

«В юности мне была близка романтика средневековых замков, рвов, мостов, цепей, доспехов, благородных рыцарей и прочей готической белиберды. Мне грезилось, что слепая Судьба стоит у ворот замка с мечом, мгновенно реагируя на каждый неосторожный шорох смельчака, намеревающегося умыкнуть прелестную Победу… Эти строчки раннего стихотворения отразили мою тогдашнюю инфантильную уверенность в том, что Судьбу можно обмануть, что она не всемогуща. Наверное, многие люди и ныне так считают. Но сам я давно уже убежден в обратном…»

«…”Мешает” же слишком многое: и инерционность советского времени, с его атавизмом ленинского отрицания единой национальной культуры, хотя при этом на самого Ленина уже и не ссылаются. Ведь если десятилетиями под флагом “интернационализма” сначала выкорчевывать самое главное в отечественной культуре — то, что делает ее русской, а затем это национальное подавать исключительно в редуцированном, усеченном виде, словно бы конвоируя при помощи “проверенных кадров”, то это порождает иные формы культуры и даже иные формы жизни, для которых то, чем я занимаюсь, а также некоторые другие коллеги, прямо-таки враждебная активность: это же голос недобитой еще России, напоминание об утраченном, а также, в некоторой степени, и его восстановление. Неподконвойное восстановление…»

«Современность — это все живущие ныне люди. И литература, творимая этими же людьми, будет считаться современной, пока жив последний её носитель. Таким образом, я бы измеряла хронологические границы современной литературы жизнью одного поколения, самого солидного по возрасту на данный момент…»

«Я сознательно взял этот вывод в кавычки. Он вытекает из ложной схемы и сам является ложью. Эта ложь очень удобна тем, кто и сегодня доказывает, что философия не нуждается в национальной почве, в живом и непосредственном общении с другими элементами национальной культуры. Моя задача теперь — не только показать несостоятельность рассмотренной схемы, но и найти верный угол зрения на историю русской философии. Найдя этот угол, мы убедимся в том, что существовал целый континент русской философии, который охватывал практически всю вторую половину XIX столетия…»

«Если что и приведёт нас в ад, то это будет самолюбие. Нет! Оно уже превратило в ад жизнь тех, кто находится рядом с одержимой гордыней. Оно уже делает невозможным установление добрых отношений с близкими. Оно сеет вражду не только в мире внешнем, но и нарушает в душе гармонию между земными и небесными энергиями, уничтожает их светлое начало. Дух, исходящий из души, пораженной тщеславием, на всё, с чем имеет дело, желает наложить печать самоутверждения. Он стремится использовать любой повод для демонстрации своей значимости, исключительности. Это он воспламеняет наше сердце смрадным пламенем злобы, ненависти, раздражения, обиды всякий раз, когда нам только попытаются сказать правду о том, кто мы…»

«А дело в том, что “высокохудожественное” — изначально многомерно. Как “китайская” шкатулка: со множеством потайных ящичков. Настоящий Художник, творец, а не компилятор — всегда опыт запечатлевания мира, причём сразу в нескольких временных его ипостасях. Ну да, одновременно — про прошлое, настоящее, будущее и… про что-то ещё. Например, про то, что: времени не существует; время и пространство слиты; смерть, как и рождение — один из переходных этапов жизни, да и сама жизнь — не совсем то (или совсем не то), как человечество привыкло её понимать...»

«Итак — что же? Мы — не волхвы с живоверующего Востока, ищущего везде следов и указаний Божества, — не миродержавные римляне, гордо посмевающиеся одному из порабощенного народа, очевидно казавшемуся им с умаленным умом, — не иудеи, ласкательно предательски заверяющие: не имамы царя, токмо кесаря (Ин. 19:15); — мы — верующие в Тебя, мы — собравшиеся к Тебе с отдаленнейших пределов излюбленной Тобою планеты, мы — христиане, спрашиваем Тебя, своего Христа: убо царь ли еси Ты? На сей детски дерзновенный вопрос наш пусть отвечает нам Твое Евангелие…»

«Средства коммуникации, современный ритм жизни меняют наше восприятие литературы. И только та её часть, которая будет питать и облагораживать людские умы и души, стремящиеся к высшим идеалам, займёт своё место в будущем. Прошлое и будущее литературы непременно соединятся, сомкнутся в кольцо, у которого нет начала и конца…»