Культура

«Если что и приведёт нас в ад, то это будет самолюбие. Нет! Оно уже превратило в ад жизнь тех, кто находится рядом с одержимой гордыней. Оно уже делает невозможным установление добрых отношений с близкими. Оно сеет вражду не только в мире внешнем, но и нарушает в душе гармонию между земными и небесными энергиями, уничтожает их светлое начало. Дух, исходящий из души, пораженной тщеславием, на всё, с чем имеет дело, желает наложить печать самоутверждения. Он стремится использовать любой повод для демонстрации своей значимости, исключительности. Это он воспламеняет наше сердце смрадным пламенем злобы, ненависти, раздражения, обиды всякий раз, когда нам только попытаются сказать правду о том, кто мы…»

«А дело в том, что “высокохудожественное” — изначально многомерно. Как “китайская” шкатулка: со множеством потайных ящичков. Настоящий Художник, творец, а не компилятор — всегда опыт запечатлевания мира, причём сразу в нескольких временных его ипостасях. Ну да, одновременно — про прошлое, настоящее, будущее и… про что-то ещё. Например, про то, что: времени не существует; время и пространство слиты; смерть, как и рождение — один из переходных этапов жизни, да и сама жизнь — не совсем то (или совсем не то), как человечество привыкло её понимать...»

«Итак — что же? Мы — не волхвы с живоверующего Востока, ищущего везде следов и указаний Божества, — не миродержавные римляне, гордо посмевающиеся одному из порабощенного народа, очевидно казавшемуся им с умаленным умом, — не иудеи, ласкательно предательски заверяющие: не имамы царя, токмо кесаря (Ин. 19:15); — мы — верующие в Тебя, мы — собравшиеся к Тебе с отдаленнейших пределов излюбленной Тобою планеты, мы — христиане, спрашиваем Тебя, своего Христа: убо царь ли еси Ты? На сей детски дерзновенный вопрос наш пусть отвечает нам Твое Евангелие…»

«Средства коммуникации, современный ритм жизни меняют наше восприятие литературы. И только та её часть, которая будет питать и облагораживать людские умы и души, стремящиеся к высшим идеалам, займёт своё место в будущем. Прошлое и будущее литературы непременно соединятся, сомкнутся в кольцо, у которого нет начала и конца…»

«Что касается моих собственных литературных опытов, то первые тетрадные листки с ними я сжигал пачками, понимая, что это лучший способ идти дальше. Помня наизусть десятки полюбившихся мне стихотворений классиков, порой выходил на природу и вдохновенно декламировал эти строки, испытывая при этом какое-то невероятное наслаждение. Одновременно задавался вопросом: какими же способностями нужно было обладать авторам этих стихов, чтобы так писать! Это и было лучшим стимулом для борьбы с собственным косноязычием…»

«За два года я прочитал всю отцовскую библиотеку и добрался до библиотеки в воинской части — пропадал там целыми днями. Вот тогда-то я и сказал себе, что стану писателем, потому что мне не хватало “сильных” книг и я хотел их сам писать. Большим плюсом в этом всём было то, что я читал классику…»

Фантастика в песнях Галича… Ладно уж, не будем пародировать и насмешничать. Но как странно! Стóит переставить слова в одной строчке, и меняются ритмика и стилистика всего стиха, меняется его авторство — и социальный адресат.

Достоевский шаржировал Тургенева не случайно. Он со всей возможной страстностью обвинял его в атеизме, ненависти к России и преклонении перед Западом, упустив из виду, что «либералишка», как ещё он называл Тургенева, написавший «западнический» «Дым», являлся ещё и автором «Дворянского гнезда», и «Записок охотника», над которыми, согласно преданию, плакал Александр II, впоследствии отменивший крепостное право.

Сын архитектора Марк Лазаревич Хедекель, тоже архитектор, рассказывал одному из авторов этой статьи, что его отец, учитывая, что супрематическое искусство не очень поощрялась властью, попытался зашифровать в декоре интерьера образ «Черного квадрата» Малевича.

Живя в Нью-Йорке, европейские сюрреалисты вели себя так, будто они находятся среди дикарей. Они общались только друг с другом и смотрели свысока на окружающих, так как привезли с собой из Европы представление, в общем, вполне справедливое, что в США нет интересных художников. Только когда они увидели работы Горки, они поняли, что из этого правила могут быть исключения.

Эмоциональность и мудрость ― это необходимо написать вместе, поскольку если даже у девятнадцатилетнего Гилельса, по признанию Нейгауза, уже не было никакого противоречия между мыслью и чувством, то Гилельс сорокалетний привел слушателей к невероятно редкому ― опять-таки, насколько это вообще возможно, ― совершенству в этом отношении. И концерты Бетховена оказались здесь именно той «территорией», на которой это равновесие проявилось особенно ярко.

Оригинальность симфонической драматургии Шостаковича проявляется и в том, что звучания, символизирующие враждебное, злое начало, не вторгаются откуда-то извне, как нечто постороннее или потустороннее, находящееся вне человека, а извлекаются из знакомых, только что прозвучавших тем, излучавших человечность и тепло.

Иноязычная среда (радио, ТВ, школа, улица), агрессивная в хорошем смысле слова, не способствует нам. Но не вступая с ней в противоборство, не наперекор, более того, уважая и принимая её, мы считаем, что негоже ребёнку, родившемуся в русскоязычной семье, в русской культуре, забывать родной по факту рождения материнский язык.

В своеобразном коконе университета и кафедры ты оторван от окружающего мира, и люди, с которыми ты близко сходишься в годы аспирантуры, становятся очень важной опорой, необходимым условием для выживания. Мы все это понимали, и это нас сплачивало. В одиночку было очень трудно.

На сцене председательствовал Евтушенко. Рядом с ним, за столом, сидели Окуджава и Ахмадулина. Вроде был ещё и Рождественский. Ну а с краю, особняком, независимо сразу от всех выступающих шестидесятников и весьма угрюмо, сидел, весь взъерошенный, рыжий Бродский. Вечер вёл Евтушенко. Со знанием своего привычного дела.