Культура

Небольшая предыстория диспута. Доминиканский орден не только отказался от критики Талмуда, но и стал расхваливать точность формулировок и широту содержавшихся в нем знаний. Орден решил доказывать истинность христианства не христианскими источниками, а через Талмуд и Мидраши (запись сведений, содержащихся в Устной Торе). Надо было продемонстрировать, что только из-за собственных ограниченности, мракобесия и фанатизма евреи не желают видеть чистый свет христианства, исходящий из их собственных священных книг. Бремя защиты Талмуда, а вместе с ним и еврейского мира, было возложено на рабби Моше бен Нахмана. Его соперником в диспуте выступал инициатор мероприятия, крещеный еврей Пабло Христиани, глава католической церкви Арагона, страстно желавший обратить в «истинную веру» других евреев. Следует отметить, что во многих подобных случаях, например, парижский диспут 1252 года и тортосский 1413-1414 годов, евреям приходилось противостоять нападкам выкрестов. (Вспоминается не столь давняя поездка группы российских писателей – крестившихся евреев – в Израиль). О ходе диспута можно судить на основании двух прямых свидетельств: на иврите и на латыни. Первое, известное под названием «Диспут РаМБаНа (Нахманида)», написано самим Рамбаном через некоторое время после диспута. Книга создана в форме запечатлевшего его суть диалога. На рассмотрение были предложены следующие темы: 1. Приходил ли уже Мессия, как говорят христиане, или он еще придет, как говорят евреи? 2. Б-жественен ли Мессия, как говорят христиане, или это человек, как говорят евреи? 3. Кто соблюдает истинный закон — евреи или христиане?

Балансируя на опасной грани эпатажного искусства, Гера все время смело шла впереди времени, диктуя моде одной ей известные правила и выискивая любую возможность заявить о своих взглядах и вкусах: организовывала бесчисленные показы, устраивала уличные представления, участвовала в презентациях, выставлялась в лучших галереях мира. При этом, никогда не ограничивалась только украшениями: дизайн одежды и обуви, ковры, живопись, монументальная скульптура, театральная режиссура и даже актерская игра – все это находится в ее послужном списке, о чем свидетельствуют многочисленные дипломы, призы, вырезки из газет на разных языках.

Массовые крещения, изгнания, эмиграции, погромы и венчающая этот трагический список инквизиция превратили Португалию в «юденфрай» страну. Но в метрополии инквизиции становилось тесно. Её особые эмиссары следили за религиозным поведением португальских марранов за рубежом; уличенных в соблюдении иудаизма арестовывали и доставляли в страну, чтобы предать суду инквизиции. О том, что они ели свой окаянный хлеб не зря, свидетельствует страшная судьба известного бразильского драматурга, выходца из семьи марранов, Антонио Жузе да Силва. В 1737 году по доносу служанки он был арестован инквизицией вместе с матерью и беременной женой за исповедание иудаизма. Было установлено, что «преступник» прошел обряд обрезания, соблюдал субботу и постился не по христианскому канону. Жузе да Силву обвинили в ереси и доставили в Лиссабон, где он был приговорён к сожжению на костре несмотря на заступничество короля Жуана V. В виде особой милости драматурга сначала удушили гарротой. В день казни в лиссабонском театре шла его комедия. Зрители смеялись.

Закончилось смутное время Баварской Советской республики, ужасы «красного террора» остались в прошлом, и Томас Манн старательно фиксирует в дневнике все приметы возвращения к нормальной жизни. Прингсхаймы в своем дворце на улице Арси, в целом, благополучно пережили время анархии и революционного произвола. Им удалось вернуть конфискованные драгоценности на общую сумму не меньше 300 000 марок (Tagebücher 1918-1921, 201). Теперь профессор достал из потаенных мест предметы своей бесценной коллекции и снова расставил их по привычным местам – в шкафы и стеллажи, стоявшие в столовой и прихожей.

Некоторым людям для сохранения душевного здоровья совершенно необходима хорошо выстроенная система убеждений, определяющая важнейшие жизненные ценности. В «Исповеди» Льва Толстого с замечательной полнотой исследован кризис, вызванный сознанием бессмысленности человеческой жизни и ужасом перед пропастью, к которой она неумолимо движется. Мучительное состояние страха смерти сопровождалось у него навязчивыми мыслями о самоубийстве. Главная трудность состояла в согласовании религиозного чувства с критическими требованиями разума. «И чем больше я молился, тем очевиднее мне было, что он не слышит меня и что нет никого такого, к которому бы можно было обращаться». После трехлетних страданий и непрерывных интеллектуальных усилий, пришло, наконец, озарение: «Так чего же я ищу еще? – вскрикнул во мне голос. – Так вот он. Он – то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить – одно и то же. Бог есть жизнь. И сильнее чем когда-нибудь все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня. И я спасся от самоубийства». [2]

От прослушивания у меня остались какие-то смутные воспоминания «с провалами», например, совершенно не помню, кто сидел в жюри. Кроме Кастельского, почему – объясню позже. Помню, что происходило всё это в Рахманиновском зале. Сколько играло человек и кто – совершенно не помню, потому что находилась я в полном смятении. Все знали, что меня в прошлый раз не пустили. Все знали, что Тихон просто так на таких прослушиваниях не сидит. Значит, Тихону что-то надо: дальше всё вычислялось очень точно. Тихон мне пообещал, что я пройду, если сыграю хорошо...

Разум и чувства тоже спрятаны в памяти, и вся эта фантасмагория – лица, эпизоды, происшествия, случаи и случайности, маленькие трагедии и большие радости, и наоборот, большие трагедии и маленькие радости, добро и зло, сотворённые над тобой и тобой, радость, растерянность, гнев, недоумение – всё покоится в темном, сыром, крайне неприятном месте, опутанным паутиной часов, дней и лет. Покоится до той поры, пока в хозяйской голове вдруг, без всякого повода, короткой молнией сверкнёт что-то, и тогда бессмысленно, бессвязно, словно цветные пятнышки в калейдоскопе, начинают мелькать лица, случаи, события – вехи жизни, совсем забытые куски прошлого, ранее проскочившие мимо твоих пристрастий.

Ясон. Конечно, повезло! Ты только подумай, бриг называется «Прекрасная Марция» – сколько раз, когда нам, казалось, изменяла и я говорил себе: «Зевс – свидетель, я все делаю ради дочери!» – и Фортуна снова поворачивалась ко мне своей роскошной грудью… Нам повезло, да еще как... Ты , Марк, доставишь Сципиона в Рим, а затем отправишься в Милет, где будешь ждать его прибытия, а уж потом добро пожаловать сюда с вестью о выкупе, да смотри, чтоб тебя не выследили...

Вчитываясь в Розовского, начинаешь всматриваться его глазами – и складывается пазл зла, возникает огромная страна без закона и заповедей, зона нравственной мерзлоты с колючкой по периметру, стахановски пашущая за кашу с баландой, оболваненный стан Пахана, кремлевская «малина», окруженная сплошными врагами народа, которых давно пора под ноготь, дабы «не мешали строить социализм в одной, отдельно взятой за жопу стране».

«...– Мог ли я сам отправиться в такой путь (а ведь более 30 населенных пунктов Приморского и Хабаровского краев за один маршрут прошли!)? Конечно, мог. Но когда бы собрался и встретился ли бы с теми людьми, которые приходили на встречи с автопробеговцами. Ежедневные встречи: то десятки слушателей, то считанные единицы, старики и совсем мелюзга, то настроенные слушать, то случайно заглянувшие на огонек. Училища, сельские клубы, скромные музейные залы, а порой и просто освещенные жарким приморским солнцем поляны перед бывшими совхозными конторами...»