Театр

Петроград дольше всех не мог отказаться от Петербурга, не мог заставить себя признать наступающий Ленинград. Как и Грановская. В ней все было из прошлого века. Фамилия, отчество. Речевые интонации и манера произнесения слов. Та особая культура говора, которая отличала людей — актеров, прежде всего, — старой формации, не засоренная специфической лексикой, не искореженная рваными темпами и скороговоркой ХХ века.

Если можно назвать Эдуарда Колмановского одним из корифеев советской песни, то в жанре театральной музыки он был несколько десятилетий просто композитором номер один.

Кто был Вивьен в бóльшей степени: актер, режиссер, педагог, дипломат, организатор? Всего было в избытке, но все это подавлялось его мощной и самобытной личностью, ей подчинялось. Все, что он делал на сцене, в институте, в режиссерском кабинете, в жизни, определялось особенностями его характера, его натуры.

«Постановка, безусловно, стала новым прочтением позднего романа Толстого — оказалось, “Воскресение” — это о любви. Чего, как представляется, не скажешь о книге, где догматизм, морализаторство, внимание к порокам общества и их причинам сильно довлеют над лиризмом, если не убивают его. Однако едва ли подобное несоответствие роману можно назвать неудачей — скорее наоборот…»

Общество “Союз Молодежи” мы знаем плохо. Что уж говорить о книге – нет о нем даже статьи. Деятельность этого “общества художников” явно не занимает исследователей. Если его и вспоминают в общих трудах, посвященных русской живописи начала 20-го века, то обычно по поводу каких-либо нюансов и деталей художественной жизни Петербурга, а потому наспех.

Существует мнение, что в новейшие времена мы преодолели границы этого жанра, научившись смеяться над всем светом, однако скорее уж просто истрепали список сакральных героев. Что еще вернее – у нас давно нет общего, устраивающего всех потенциальных зрителей героического списка, который только и делает возможным постановку высокого жанра.

В намеренно открытом эпилоге оставшиеся в живых, уже получившие Тору, прижимая к груди огромные чемоданы, как знаки непосильной вечной ноши, двигаются в Землю Обетованную. Они вступают в нее осторожно, с сомнением, иронией и затаенным страхом, проверяя на ощупь – ногой, рукой, взглядом испуганного сердца – Слово Божье.

«Скупость освещения, аскетичный и нарочито условный антураж — простые деревянные скамейки — подчеркивают изначально заданную вторичность быта и внешней интриги, но — напротив — первичность бытия, идей, смыслов как высшей реальности, в которой и происходит развертывание действия постановки…»

В группе юных певцов и танцоров, выступавших в спектакле, были две талантливые девочки, сестры Клэр и Мерна Бэйгельман. Их уже тогда можно было услышать по одной из радиостанций. Повзрослев и продолжая петь дуэтом, они сменили свою «бубличную» фамилию на более красивую, став сестрами Берри. Они записали много песен Г. Яблокова, включая «Купите папиросы». Исполнение сестер до сих пор остается лучшим.

Мирискусничество давно стало историей, но ностальгия по прошлому по-прежнему жива среди их поклонников и даже исследователей. «Что прошло, то мило», – размышляют они так же, как их кумиры. Теперь уже не французский король-солнце, а сам Сергей Дягилев оказывается «жертвой» этой точки зрения. Возможно, правильней было бы сказать, что Дягилев становится королем-солнцем, ведь его биография предстает как непрерывная череда побед и триумфов.

Драма в отличие от поэмы или романа – нечто цельное, законченное, недискретное. Можно насладиться одной главой из повести как половиной палки сервелатной, скажем, колбасы (если оставаться в гастрономических ассоциациях), но чем нам поможет отрывок из пьесы – как нельзя приобрести в магазине половину сырого яйца.

Музыкант Давид Квиксано и бывшая революционерка Вера Ревендаль, молодые эмигранты из России, познакомились в Нью-Йорке и полюбили друг друга. Любовь соединила их сердца над широчайшей пропастью, что пролегла меж Давидом и Верой: он – еврей, она – аристократка, дочь барона. Давид сочинил симфонию во славу американской свободы. Он был приглашен великим дирижером в лучший оркестр для исполнения партии первой скрипки. Его заработок внушителен, и, кажется, нет помех для скорой женитьбы.

Он. Да. (Мимо проходят двое обнявшихся парней, занятых только собой) Погляди-ка, а? До чего же людям не терпится отменять правила. Лишь бы доказать себе… всем… что сам набольший, что власть Бога - чушь, фикция. Я хочу, я! а Бога-то нет. Ау, Боженька?.. нету! Вот и бунт… бессмысленный и бездарный. (Пауза.) Ещё и пол меняют… смельчаки-охальники.

Когда мы еще только обдумывали работу над костюмами, Тенгиз мечтал сделать спектакль в духе персидских миниатюр или индийских ковриков с изображением мандалы. Это все очень красиво, но не вижу, как можно было поставить Шекспира в таком орнаментальном оформлении. Как бы читайте то же, но в «ритме вальса». Наверно, Параджанов и Пазолини больше нравились Тенгизу, чем Тарковский. Говорил он, что персидское влияние на грузинскую культуру куда культурнее, чем европейское, в частности русское. В 1976 Тенгиз пригласил меня в дом актера на просмотр «Кавказского пленника» в постановке Георгия Калатозова. Дину играла очаровательная грузинская девочка. Фильм показался мне тоже борьбой с евроцентризмом. Идеи, сами по себе, возможные, к сожалению, теперь находят крайнее выражение.

Балансируя на опасной грани эпатажного искусства, Гера все время смело шла впереди времени, диктуя моде одной ей известные правила и выискивая любую возможность заявить о своих взглядах и вкусах: организовывала бесчисленные показы, устраивала уличные представления, участвовала в презентациях, выставлялась в лучших галереях мира. При этом, никогда не ограничивалась только украшениями: дизайн одежды и обуви, ковры, живопись, монументальная скульптура, театральная режиссура и даже актерская игра – все это находится в ее послужном списке, о чем свидетельствуют многочисленные дипломы, призы, вырезки из газет на разных языках.