История

Не каждый поэт — пророк, но каждый пророк — поэт. Поэтому не надо искать в его провидческом тексте конкретных фактов и дат. Гадание на святом тексте ничем не отлично от гадания на картах. Решили гадать — на картах лучше: избежите греха профанации святого текста. Пророк — не гадалка, не предсказатель, не футуролог. Те — полагают, он — ведает, знает.

Некоторые внешние отличительные признаки можно было узреть на иудейских культовых зданиях, отмечавшихся, как правило, на фронтоне звездой Давида и мезузой при входе. На территории Гомеля в начале XX в. можно насчитать более двадцати еврейских синагог и молитвенных домов.

Тактика и стратегия войны с партизанскими формированиями (которые в ЦАХАЛе неправильно называют “террористическими организациями”) не была, в общем, разработана в Израиле, несмотря на инициативы отдельных офицеров. Это вопиющее интеллектуальное преступление продолжается до наших дней.

В 1886 году мошава Заморин была переименована в Зихрон Яков, увековечив тем самым память отца барона Эдмонда Ротшильда и в знак глубокой благодарности барону за его филантропическую деятельность.

«Русские» художники в Израиле, безусловно, повлияли на состояние и развитие израильского изобразительного искусства в последние десятилетия. Но их вклад ― не только как отдельных мастеров и педагогов, а как особого художественного направления, каким он, безусловно, является, до сих пор не исследован.

Еще Горький неоднократно упоминает «лукаво прищуренные, зеленые, смеющиеся глаза» Мальвы. Все это невольно вызывает у читателя ассоциации со столь же экзотичным цветком под названием мальва (на иврите хелмит). Тем цветком, который до поздней осени цвел в саду дома Цветаевых в Тарусе.

Нейман вникает в тонкости языка еврейских изданий, обращает внимание на развитие лексики и стилистики публикаций. Его мысль о том, что язык легальных еврейских изданий претерпел эволюцию от разговорного языка к литературному, а нелегальных — от литературного к разговорному — поражает глубиной своего источниковедческого и исторического анализа.

На основании всего изложенного выше я предположил, что «статья» родилась как переложение неким журналистом одного или нескольких интервью, данных Ю. Арановичем, «пересыпанных» собственными, оного журналиста, измышлениями, и выложенное в интернет.

Можно также спорить о том, как через 80 лет обращаться с темой «ариизации» и соответствующим юбилеем фирмы. Но целиком скрыть эту предысторию и с большими издержками праздновать юбилей — это неприемлемо. И тем более в нынешнее время. И также потому нет, что эта история имеет свою собственную человеческую и трагическую стороны.

Я обошел всех оставшихся в живых еврейских писателей и актеров, друживших с Михоэлсом. Некоторые из них не так давно вернулись из лагерей. Когда я предлагал им выступить с воспоминаниями, они не верили ушам своим и… отказывались. Срабатывал синдром страха.

Мы частенько обедали в ресторане: мама объясняла, что ресторан – это школа хороших манер. Она обращала моё внимание на то, как сидят за столом иностранцы, как у них прижаты, а не растопырены локти, как они держат в двух руках нож и вилку. Она иногда заговаривала с ними (думаю, что её немецкий был достаточно разговорным благодаря идишу).

С Беломорканала пошло слово «зек». Власть еще стеснялась слова «заключенный», оно еще ассоциировалось с «царским режимом», и потому в официальных бумагах писали: «заключенный каналоармеец», сокращенно — «з/к».

Расставание Паули с Борном прошло, как говорится, «без слез»: профессору нужен был другой ассистент, а юному исследователю – другой научный руководитель и соавтор. Научный стиль Борна, ставящий на первое место математическую модель и расчеты, был чужд стилю Паули, опиравшемуся, прежде всего, на физическую интуицию и наглядные модели.

Обобщение этого результата на социальные системы дает основание предположить, что турбулентная жизнь является более разнообразной, а зачастую, более содержательной и более интересной, чем ламинарная. Для реализации больших возможностей турбулентной жизни нужны, конечно необходимые условия, которые могут быть реализованы лишь в открытых системах.

Яков Борисович Зельдович мог иногда на что-то надуться и вообще был раним, Юлий Борисович Харитон держался несколько отстранено, потому что был облечен огромной властью и ощущал свою ответственность, а вот у Тамма этой отстраненности не было ничуть. Атмосфера легкости во взаимоотношениях отличала этого великого человека, и о ней с любовью вспоминали все, кто знал его.