Литературоведение

Рецензия на книгу «Лучше чем тишина звучать»

О книге Дмитрия Силкана «Сергей Есенин. Навсегда остался я поэтом»

О книге Евгения Чигрина «Невидимый проводник»

Смех обнажает относительность, непостоянство всего на свете. Идея зазеркалья, перевернутого мира совпадает с основной идеей христианства. Ведь богатые и бедные на «том свете» поменяются местами: бедные будут блаженствовать, а богатые гореть в аду. У евреев сходная идея смены ролей реализуется в празднике Пурим, основанном на событиях, произошедших в диаспоре в период после Вавилонского пленения.

Реалии стихотворения Мандельштама древнерусские, отсюда деготь, дремучие срубы бадья, плахи, татарва, петровские казни. Это указывает на древность вообще, а библейские стихи, написанные по-русски, должны опираться на русскую лексику, иначе получается книга для чтения в воскресной школе.

Антисемитизм — это болезнь человеческой культуры, очень заразная, легко пересекающая любые границы. Ни одна культура иммунитетом к ней не обладает. Среди евреев тоже были и есть антисемиты, и даже наиболее ядовитые, как, например Яков Брафман в XIX веке, автор «Книги кагала», вскормившей идеологов черной сотни. Или генерал Драгунский, председатель пресловутого «Антисионистского комитета советской общественности».

Вышла прекрасная книга: Нора Галь. Мама "Маленького принца". Нам её подарила Эдварда Борисовна Кузьмина. Подарок бесценный. Эдварда Борисовна блестяще осуществила свою давнюю мечту – сделать книгу о маме.

...Появился новый болезненный мотив – о детях, которым не дали родиться. А ещё в этом году впервые пришли на конкурс стихи в «молодёжном» стиле с употреблением спорной лексики, с огрехами в стихосложении, но интересные по мысли и по образности.

Как и почему получается, что физический факультет МГУ (а ранее, до 1933 г., физико-математический) почти не отстает в «массовом» поэтическом творчестве от своих гуманитарных собратьев, — отдельный вопрос, на который мы ответить не дерзаем. Достаточно вспомнить, что подлинный универсальный гений по преимуществу именно физик и химик Михаил Васильевич Ломоносов основал университет и в каком-то смысле также и новорусскую поэзию.

В электронной почте, — пишут Шипли и Швальбе, — люди перестают быть сами собой. Они становятся более сердитыми и менее обходительными, менее внимательными и более обидчивыми, больше сплетничают и врут. Электронная почта дает проявиться далеко не лучшим подспудным чертам нашего характера.

Говоря о вкладе Лимонова в русскую традицию (литературную и, более широко, — культурную), нельзя обойти и задачу, которую каждый честный русский писатель добровольно возлагает на себя как своего рода долг. А именно — борьбу с так называемой «пошлостью», не имеющей однословного перевода на чужеземные языки (будучи смесью вульгарности, скабрезности, напыщенной банальности и низости).

«Ноздреватый ледок и осока, / Чуть заметный туман, а вдали / Чертит ворон озябший высоко / Чёрный контур по краю земли. / Мир прозрачен, и вечен, и прочен, / Ровно тянет дымок на юру — / Позабыть ли, как вечер пророчит / Ясный отсвет зари поутру?..»

«Без прямых конфессиональных или вероучительных отсылок, минимальными языковыми средствами им достигается переосмысление творимого в мире зла в иррационально-религиозном, тотально-промыслительном ключе, ставшем верным источником нового слова о мученичестве, столь ощутимо проникнутого умонастроением непререкаемой и неуязвимой веры чающего “воскресения мертвых, и жизни будущаго века”…»

«Почти одновременно с появлением Достоевского в литературе заявляет о себе и неэвклидова геометрия, открытия которой впоследствии неизменно будут сопоставляться с художественным миром писателя. К такому сравнению побуждает исследователей сам Достоевский: его герои то восстают против “математики” (“подпольный” человек), то, напротив, апеллируют в философских исканиях к “арифметике” (Родион Раскольников) или к Эвклиду (Иван Карамазов). Наиболее распространенной, вероятно, можно считать точку зрения, согласно которой мировоззрение Достоевского и даже его поэтика во многом могут быть соотнесены с неэвклидовой геометрией, но никак не обусловлены ею: Достоевский идет своим путем, научные открытия только подтверждают его мировидение…»

«И те, кто держал тюрьму-страну на ладони и всматривался в неё, как в своё время всматривался Достоевский и уже в другое время Иван или кто-то ещё другой, но кто всматривался, а не умничал и важничал, те уже редко ошибаются в оценке того или иного события или человека. Думаю, и я не сильно ошибся — и в оценке по-прокурорски смотревшего на меня профессора, и в оценке того “достоевсковедения”, в котором мне выпало поучаствовать. И, как когда-то Иван Карамазов, я остаюсь при своей идее: как бы далеко и высоко ваше “достоевсковедение” ни ушло, ни шагнуло, оно должно быть эквивалентно хлебу и тому, как мы осязаем его вкус и запах, таким осязаемым должно быть и достоевсковедение — мучительным, как поиск нравственной истины…»