Литературоведение

— Куда? — спросил, приоткрыв дверцу, шофёр. — К Косте Кузьминскому, — слабым голосом выдохнул Веня, и тут же бухнулся на сиденье рядом с шофёром. — Поскорее. Под слог «хер». — Знаю Костю, — сказал шофёр. И машина рванулась с места. Веня грустно смотрел в окно. — Ты-то сам кто будешь? — спросил его шофёр. — Ерофеев я. — Веня? — Точно. — Тот самый? «Москва — Петушки»? — Тот самый, — сказал Ерофеев. — Как же, читал! — сказал образованный шофёр. — Хорошо написано. Правильно. Мировая вещь. Наша, российская. Веня даже не удивился такой своей известности. — Похмелюга у меня! — грустно произнёс он...

...Если о Брайтон-Бич, то у меня к нему двоякое отношение: ненавижу и люблю (Odi et amo). Ненавижу за бесцеремонность некоторых жителей-обывателей, за грохот надземного сабвея, за нелепую смесь русского языка с английскими вставками, за излишне пёстрые наряды дам в мехах и золоте, за несчастных бездомных, просящих милостыню на каждом углу… И люблю!..

"Земной мой путь давно загадан: / Какой-то водолей на землю милость лил / И непонятно, словно генный гений-атом, / Любовь к живому слову подарил, / К живому дереву, и перышку, и шерсти. / Чудесный мир – крылат, четвероног – / Во мне он весь от колыбели и до смерти. / И никаким другим он быть не мог!"

Вторая (послевоенная) волна эмиграции, в отличие от Первой, вынесла на Запад не так уж много людей искусства, но и они замалчивались, недооценивались. В метрополии о них в целом судили с окопной беспощадностью как о предателях, подлежащих насильственной депортации и суду на родине. Да и Запад с его союзнической философией видел в них только пособников, а не жертв фашизма. Многим приходилось скрываться под псевдонимами, сознательно оставаясь в тени. Годы шли, поколение стало редеть, но вот в России наступили перемены, и лёд замалчивания начал подтаивать и крошиться. Валентина Синкевич решила его взломать, выпустив итоговую для всего поколения антологию «Берега».

Вкусив в молодости славы в качестве автора самых популярных советских песен и подающего большие надежды прозаика, он попал в опалу после того, как на Западе была издана первая часть «Чонкина». Но поскольку не сдался и не скурвился, то был сначала исключен из Союза писателей СССР, потом лишен регалий, наград , возможностей печататься и, в конце концов, советского гражданства.

Ещё в апреле на страницах «Накануне» разразился первый политический скандал, связанный с именем Толстого. Председатель эмигрантского Комитета помощи писателям Н.В. Чайковский обратился к Толстому с открытым письмом, которое было помещено на второй странице 17-го номера газеты 14 апреля 1922 года.

Вряд ли Роулинг сознательно ставила проблему функционирования современного государства — скорее просто рисовала картинку с натуры, но картинка получилась очень похожая. Все больше людей находят работу в государственном аппарате, все ближе к нулю эффективность их деятельности в решении реальных проблем.

Лев Друскин никогда не был в числе “громких”, популярных поэтов, не спекулировал на своей биографии — при всём её драматизме. И я не слишком уверен, что найдётся так уж много, даже из бывших ленинградцев, кто бы знал и, тем более, ещё помнит это имя. А он был подлинно ленинградским поэтом и был изгнан из родного города “органами” при активном содействии “братьев-писателей”.

Но кто он? – этот зловещий черный человек Есенина. Неужели Блюмкин? Именно его писатель Кузнецов и сценарист Безруков возвели в ранг первого врага поэта. Доказательством чему служат строчки: “Черный человек / Водит пальцем по мерзкой книге..." Видите, продолжают иные “специалисты” по Есенину, – он водит пальцем по конкретной книге и как бы выносит поэту обвинительный приговор! По какой книге водит пальцем враг Есенина – догадаться нетрудно. Уж, конечно, не по Библии. Может быть, по “Капиталу”? Но Есенин незадолго до написания “Черного человека” вроде уже собрался “понюхать премудрость скучных строк” Маркса, а тут такие нежеланные уроки на дому? Нет, эта книга, все же ДЕЛО, но уже не уголовное, а политическое – обвинение в контрреволюционной деятельности – во как!

Поздравляем юбиляра

Памяти Наума Коржавина и Андрея Дементьева

...Уж если Гончаров, и про обломовщину всё понимавший, и про влезавших в окно нигилистов, полагал, что «...разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские... — космополиты-жиды, может быть, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами», — что уж говорить о «разных Бурениных»!..

"И чтоб моя не дрогнула рука, / Армянского хлебну я коньяка, / Спущусь под стол, где круг девятый ада, / Спасу его, пришью ему конечность, / И наша дружба будет длиться вечность. / Хороший Мишка. Мне других не надо."

"Когда люди на старости лет становятся добродетельными, они всего лишь посвящают Богу то, чем побрезговал дьявол."

«Подчеркну: Казинцев не относится к очень распространенному типу критиков (от Николая Добролюбова до Льва Аннинского), для которых чужой текст, судьба — только повод для самовыражения и самоутверждения. И характеризуя жизненный и творческий путь Катенина, молодой автор не позволяет себе никаких вольностей, фантазий. При этом очевидно, что особое внимание Казинцев обращает на вопросы, волнующие именно его…»