Литературоведение

Вывод, к которому подводил слушателей Кестнер, совпадал с рекомендациями профессора Йессена и гофрата Беренса: «Занятие математикой во многом способствуют тому, чтобы усмирять страстные душевные порывы, так как ею можно успешно заниматься только в состоянии душевного спокойствия... Я всегда полагал, что то чистое наслаждение, которое вызывает научная работа, во многом способствует тому, чтобы ограничивать чувственную страсть и очищать душу от пороков... Тем, кто занят своими исследованиями, просто не остается времени, чтобы предаваться разным порокам»[11].

Что за Гренада? Почему «моя»? Кто и на какую музыку мог распевать подобное в украинской степи, простреливаемой кочующими бандами? Умирать, пытаясь выговорить это слово?.. Чистый фантазм! Но ведь зацепил чем-то Маяковского. Может быть, он, «самый магический, лозунговый поэт той эпохи»[4], умевший «вложить всю страсть души и заклинательно-магическую силу» в свои стихи-лозунги, почувствовал в светловском стихотворении нечто родное – мощную магию слов?

Но Элиэзер Слоним не прислушался к голосу разума, и двери своего дома не открыл – и поэтому их выломали и убили всех – и самого Элиэзера, и его старого отца, рабби Якова, и его жену, и детей, и вообще всех, кого нашли в доме. Уцелел один только годовалый сын Элиэзера, Шломо – ему поранили голову, но впопыхах не добили.

Это было не то, что я предполагал. Я ожидал каких-нибудь посильных вариаций на тему «Моцарт и Сальери» с заведомо известной ролью, мне отведённой... Нет, такой малостью мне было не отделаться, – автору показался контраст между гением и злодейством недостаточно ярким. Первым «углом треугольника» у него, конечно, был Поэт и Гений, но еще и Герой, пошедший бесстрашно против неправедных сил – каких же? – ну, не обозначать же прямым текстом КПСС и КГБ, иносказательно можно назвать их Драконом. А его возлюбленная хотя и не была захвачена в плен, но селилась предосудительно между Театром и Рынком, что, вероятно, символизировало её лицедейство и продажность.

Основной научный труд А.И. Юшкова - «Акты XIII – XVII веков, представленные в Разрядный Приказ представителями служилых фамилий после отмены местничества» (ч. 1. 1257 - 1613 гг.) был выпущен Обществом истории и древностей российских в 1898 г. После смерти В.О.Ключевского Александр Иванович взял на себя труд по редактированию его книги «История сословий в России», которая вышла в 1912 году со вступительной статьей А.И.Юшкова.

«Любовь, сострадание, милосердие пронизывают все рассказы Вацлава Михальского, щедро раздающего — "гадающего" — людям счастье. Порой сентиментальные, порой философские, порой беспощадно и жестко хлещущие правдой, они всегда наполнены бесконечной пульсацией жизни, уводящей смыслами за горизонт земных страстей куда-то в неимоверно высокие дали, к той самой неисчерпаемой писательской тайне и великой радости бытия».

Ошибка такого подхода кроется в том, что арифметика, или теория чисел, вовсе не сводится к вычислениям, это разные сферы деятельности. «Арифметика, даже элементарная, – это наука, она изучает и обосновывает различные общие законы действий с числами», – подчеркивал Прингсхайм в докладе (Pringsheim, 8). Собственно вычисления, проводимые также с помощью технических средств, ‑ это не наука, а ее приложение. Называть такое приложение «арифметикой» и противопоставлять ее остальной математике – недобросовестный прием, которым пользовался Шопенгауэр.

Фигура О.М. весьма выразительна: поэт стоит в своей характерной позе, с запрокинутой по-птичьи головой и с закрытыми глазами. И в нем клокочут стихи, и в то же время его мучит смертельный приступ, щемит сердце, нечем дышать – правая рука тянется к вороту, и, кажется, впереди еще лишь последний вздох. На шее – удушающая веревка, на руках и затылке – раны от гвоздей. Правая рука поднесена к шее в жесте, как если бы поэт хотел освободиться от душащих его пут. Как отмечал Е.Мырзин в предисловии к каталогу персональной выставки Ненаживина в 2000 году, «…знаменитый памятник Мандельштаму, - имеет несгибаемую, мужественную, но изящную и утонченную линию. Поэт – вопреки страданиями и благодаря им – стоит на земле легко и наполнен стихами»[11].

Ощущение поворота судьбы, учинённого собственноручно, лучше всего передавалось словом из суровой николай-языковской песни: «помужествуем». Хотелось именно этого и, конечно же, счастья, но добытого в одолениях и усилиях, за которое дорого и с хорошим риском плачено. Как это ни странно кому-нибудь из предубеждённых лиц читать или слышать, залогом для уверенных действий была моя правота. А толпе (пусть даже интеллигентной) судящих и вмешивающихся «аликов-галиков», толкующих обстоятельства не в мою пользу, можно было сказать: «Извините, это не ваше дело. Это – свободный выбор двух свободных и взрослых людей, вам тут не место, это – дело двоих, а в крайнем случае, да и то лишь на первых порах, – троих, которые сами без вас должны разобраться».

Но фокус в том, что и покой На стороне – он не такой, Как ждёшь. А здесь, по крайней мере, Понятно всё, что в атмосфере, Знакомо всё, что под рукой.

Так приближался невеселый праздник. Некруглый юбилей каких-то казней… История! Твой шепот всё бессвязней… Чья грудь в крестах? Чья голова в кустах? Рыдают в уши трубные коленца. Витают убиенные младенцы. От красных флагов весело на сердце. От черных «Волг» темным темно в глазах.