Литературоведение

Ошибка такого подхода кроется в том, что арифметика, или теория чисел, вовсе не сводится к вычислениям, это разные сферы деятельности. «Арифметика, даже элементарная, – это наука, она изучает и обосновывает различные общие законы действий с числами», – подчеркивал Прингсхайм в докладе (Pringsheim, 8). Собственно вычисления, проводимые также с помощью технических средств, ‑ это не наука, а ее приложение. Называть такое приложение «арифметикой» и противопоставлять ее остальной математике – недобросовестный прием, которым пользовался Шопенгауэр.

Фигура О.М. весьма выразительна: поэт стоит в своей характерной позе, с запрокинутой по-птичьи головой и с закрытыми глазами. И в нем клокочут стихи, и в то же время его мучит смертельный приступ, щемит сердце, нечем дышать – правая рука тянется к вороту, и, кажется, впереди еще лишь последний вздох. На шее – удушающая веревка, на руках и затылке – раны от гвоздей. Правая рука поднесена к шее в жесте, как если бы поэт хотел освободиться от душащих его пут. Как отмечал Е.Мырзин в предисловии к каталогу персональной выставки Ненаживина в 2000 году, «…знаменитый памятник Мандельштаму, - имеет несгибаемую, мужественную, но изящную и утонченную линию. Поэт – вопреки страданиями и благодаря им – стоит на земле легко и наполнен стихами»[11].

Ощущение поворота судьбы, учинённого собственноручно, лучше всего передавалось словом из суровой николай-языковской песни: «помужествуем». Хотелось именно этого и, конечно же, счастья, но добытого в одолениях и усилиях, за которое дорого и с хорошим риском плачено. Как это ни странно кому-нибудь из предубеждённых лиц читать или слышать, залогом для уверенных действий была моя правота. А толпе (пусть даже интеллигентной) судящих и вмешивающихся «аликов-галиков», толкующих обстоятельства не в мою пользу, можно было сказать: «Извините, это не ваше дело. Это – свободный выбор двух свободных и взрослых людей, вам тут не место, это – дело двоих, а в крайнем случае, да и то лишь на первых порах, – троих, которые сами без вас должны разобраться».

Но фокус в том, что и покой На стороне – он не такой, Как ждёшь. А здесь, по крайней мере, Понятно всё, что в атмосфере, Знакомо всё, что под рукой.

Так приближался невеселый праздник. Некруглый юбилей каких-то казней… История! Твой шепот всё бессвязней… Чья грудь в крестах? Чья голова в кустах? Рыдают в уши трубные коленца. Витают убиенные младенцы. От красных флагов весело на сердце. От черных «Волг» темным темно в глазах.

«...Я понимаю, что чего-то не понимаю в этом человеке. Оставляю непонятое на потом и, легко простившись, исчезаю в улочках океанского города, представляя, как его серая кепка плывёт мимо витрин, цветов, воробьиных тусовок сквозь уличный шум в тишину обычной городской квартиры на четвёртом этаже, где хлопочет хозяйка. Когда впервые перешагнула порог их дома, поймала себя на мысли, что испытываю интерес к женщине, которая стала музой для Вячеслава Протасова...»

Кулишер в своих «Очерках» подчеркивал, что «общая схема движения одна и та же для всех народов»[41]. «Существует общий закон развития для всех народов без различия, к какой бы расе[42] эти народы ни принадлежали», — так формулировал он свое кредо[43]. Это положение, впервые высказанное на страницах русской прессы Кулишером в конце 1870-х гг., встретило, по свидетельству наблюдательного современника, достаточно ожесточённые возражения со стороны адептов национальной «самобытности»[44].

Но он ведь не ангел – обычный земной человек, Не кукла, чтоб дёргал хозяин за нужные нитки. Пусть сам исправляет свои и чужие ошибки И выстроит сам, как сумеет, свой мир и свой век.