Литературоведение

Когда Дан Пагис прочёл, что его называют поэтом Катастрофы, он резко возразил: нельзя быть поэтом Катастрофы, она сильнее букв, то есть словом её нельзя ни выразить, ни объяснить, это вообще выше человеческого понимания. Но запрятанная боль рвалась наружу и вырывалась, то здесь, то там, как бы нечаянно, в намёке из двух слов и многоточия...

«...Дискурсивный срез текста стихотворения Арсения Тарковского «Первые свидания»...»

- Шабашовать не позволяется, а гуляй вместе с прочими по воскресеньям... по воскресеньям же молитесь хоть до тошноты в камере, покуда народ в церкви. Все свои тфилен-шпилен, цицес-мицес и другие там молельные ваши штуки – к чёрту до выхода отсюда, а то могут ими удавиться, чего доброго. Жидов, что они из трусости перед розгами не курят, не пьянствуют и не дерутся – одобряю, а за то, что канючат лёгкой работы, фискалят, разводят переписку о каких-то своих правах – ненавижу!...

- Шабашовать не позволяется, а гуляй вместе с прочими по воскресеньям... по воскресеньям же молитесь хоть до тошноты в камере, покуда народ в церкви. Все свои тфилен-шпилен, цицес-мицес и другие там молельные ваши штуки – к чёрту до выхода отсюда, а то могут ими удавиться, чего доброго. Жидов, что они из трусости перед розгами не курят, не пьянствуют и не дерутся – одобряю, а за то, что канючат лёгкой работы, фискалят, разводят переписку о каких-то своих правах – ненавижу!...

Да и дипломный проект тоже отнюдь не тайна за семью печатями: выбираешь тему, удобную для компиляций, и соединяешь несколько технических идей в одну, под которой можешь смело подписываться. Некоторые при этом модничают, современничают, а я учинил технологический анекдот, выбрав такую вот тавтологию: «Автоматическая линия для окраски банок для краски». Краска банок для краски – это же Хармс! Кроме того, в моём автомате применялся закон Архимеда как принцип действия: впихнутая в раствор банка выпирала наверх еще 72 предварительно впихнутых туда банки – действуя весом выпертой ею краски! В общем, не проект, а символ прогресса...

Все неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо, Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, чо.

Эх, речка-жисть, паром-Расея, Быков-барометр!.. Беда, барин, буран, бунт бессмысленно-беспощадный – вся эта, блин, бессменная дурацкая дорожная карта берется на карандаш: «Заборы, станции, шансоны, жалобы,/ Тупыми жалами язвящий дождь,/ Земля, которая сама сбежала бы,/ Да деться некуда – повсюду то ж».

Язык был для Довлатова живым инструментом правды. А литература — правдой, выраженной словами. Он жил литературой. Причем настолько, что литературные сюжеты были для него важнее жизненных. Помните знаменитое: «Самое большое несчастье моей жизни — гибель Анны Карениной» («Соло на ундервуде»)[2]?

Пером автора создано вдоволь пространства и достаточно времени: от Алма-Аты до Лондонов-Парижей и прочих Таиландов, плюс вечный шлях от Одессы до Иерусалима с агасферным брожением персонажей. Жизнь – шумный постоялый двор, отель в пять желтых звезд...

«...А из каждой такой «прогулки» по жизни могла бы (при желании) зародиться повесть, а то и роман. Или шекспировская пьеса. Наблюдательности и литературного мастерства хватит...»

У сложных рефлексирующих людей внешний конфликт — это всегда отражение конфликта внутреннего, борьбы с самим собою. Печорин часто, анализируя свое поведение, кается, признается в дурных мыслях и поступках. Это придает его образу не мнимый, а подлинный трагизм; байроническая маска спадает и обнаруживается живое лицо страдающего человека — страдающего прежде всего от собственного несовершенства. Несовершенство мира, общества, других людей мало подвластно человеку; а вот собственное несовершенство подвластно ему; и если душа не может преодолеть его, она мучается.

Возвращаясь после попоек домой, а на утро садясь за письменный стол, он преображается во вдумчивого, очень тонкого, проницательного и очень человечного художника слова, согревающего своей душевной теплотой создаваемые им образы. Можно, наверное, сказать, что никто в русской литературе до Куприна не написал о еврее так, как написал он.

Столь живого, быстрого и весьма общительного знакомца вполне могли рекомендовать Эренбургу для поддержки в лекционных делах. Не исключено, что и манеру разговора, и словечки, и юмор Григория Неймана Эренбург запомнил и использовал, создавая образ гомельского балагура Лазика.

Даже полный прохвост и демагог в глубине души чувствует, что сам-то он свободен, как шимпанзе, но в мире норм, в мире идеалов должно быть иначе. Лицемерие — это в какой-то глубине тоже борьба за идеалы. Зато современные неврозы уже рождаются не из подавления «низких», но из подавления высоких стремлений.