Литературоведение

То, как мы в качестве главного подарка лишь заочно знакомой нам Наталье Евгеньевне везли ей из Москвы – в купейном вагоне поезда дальнего следования – мороженный кусок какой-то пожилой костистой говядины, - килограмма в два-три...

...но не меньшее место занимает «Чорт» и в цветаевской мемуарной прозе. В 1934 году она посвящает ему отдельное эссе - рассказ взрослой Цветаевой об её раннем детстве. Назвала она этот рассказ смело и определённо: «Чорт». В этом рассказе она открыто декларирует свою безоглядную благодарность Чорту, доходя порой до открытой экзальтации. Вот послушайте...

Я сказал, чтобы получились хорошие русские стихи, нужно взять большую кастрюлю воды, поставить её на медленный огонь, нарезать нью-йоркскую газету «Новое русское слово». Потом добавить луковицу, чёрный перец и лавровый лист. И получатся прекрасные русские стихи.

Находиться в тени памятника никак не входит в мои стремления. Это вызывает у критиков некое снисходительное, нежелательное для меня сочувствие. «Поэт, ставший частью чужой биографии» — так назвал свою статью один из них. Извините, это хуже, чем ложь...

"... В конце концов немецкий фашизм был побеждён извне и изнутри, а наследие «сумрачного германского гения» осталось жить. Музыку Вагнера стали исполнять даже в Израиле. Убеждён, что нечто подобное произойдёт и с русской культурой".

Some hidden references are near-Carrollian puzzles, for example it seems to me that the eponymous name of Lousha, which is spelled in Cyrillic ЛУША, is graphically just one line away from a ДУША (‘a soul’). This very rare name is a short from Lukerya, an old-fashioned version of the Greek Glikeria, ‘a sweet one’.

Захватывающая дух атмосферность повествования и яркая, живая, эмоционально окрашенная речь героев сказок помогают Марине Струковой создавать эффект кинематографической наглядности. Возникает ощущение, что ты не книгу читаешь, а смотришь «В гостях у сказки», как в добрые памятные времена, когда семейства собирались перед волшебным «голубым экраном» на привычном каждому места.

“Есть сладость в классике моей: / она, как спелый плод, с ветвей / упавший, сохраняет сласть / былых эпох” (“There is sweetness in my classics: / it, as a ripe fruit, from branches / fallen, preserves the sweetness / of the past eras”).

Люди — всего лишь миры, не более… / У любого мозг — полярный ледник. / Сердце — солнце. Океаны болями / и наслаждениями плавают в них. / Вот им оно надобно, бесполезное, / но почему-то позарез и вдруг: / это баловство со словом, — поэзия, / млекопитающая, как грудь.

По замыслу Белого, сюжет романа восходил к его наивысшей точке, к «центру чёрного, совершенного и атласом затянутого куба» – карете сенатора Аблеухова. Белый признавался Павлу Флоренскому: «первичным образом, лёгшим в основу „Петербурга “, был чёрный куб . Постепенно этот куб стал обрастать побочными образами и стал чёрной каретой, проезжающей по Невскому».

Первое обращение к сонету (судя по существующим изданиям поэтических произведений А. Герцык) относится к 1902 году, но этот первый опыт воспринимается всего лишь знаком неосознанного интереса к поэтической форме, которая изначально была воспринята как экзотический способ высказывания волнующего и тайного смысла.

Поэт ценил дружбу. Россыпи стихов посвящены друзьям. В том числе и моему отцу – живописцу Алексею Никифоровичу Козлову (1925-1977). Друзья – мужчины и женщины – необычайно талантливые и необыкновенно красивые! Но я заметила такую интересную особенность: каждый из друзей Николая Шатрова воспринимал его уж очень по-своему. Такое складывается впечатление, что был не один Шатров, а много, очень много Шатровых!

Определяя значение и место концептуализма в культурном процессе, следует заметить главное: данная поэтика наглядно представляет, что происходит с творческой личностью и массовым общественным сознанием в тот момент, когда одна система ценностей уже опорочена, а другая ещё просто не создана. Концептуальная поэзия предупреждает о неизбежном в этом случае провале в пустоту и примитивизм, в тавтологию, эклектику и литературный цинизм.

О книге Софии Максимычевой «Дурочка»

О книге Геннадия Калашникова «Ловитва»