Эссе

Марсель Пруст стал олицетворением эпохи не только из-за своего образа жизни, но и благодаря своим произведениям, отображавшим жизнь французов при Третьей республике. Хотя поколение, родившееся во время франко-прусской войны 1870-71 гг., а к нему принадлежал и писатель, считало конец XIX века периодом упадка, в действительности же это время отмечено ярчайшими достижениями в науке, экономике и культуре и является поистине новаторским.

Так вот, не всегда неизвестная музыка — хороша. И очень редко в старых рукописях находятся шедевры. Потому что все шедевры известны. Они — в генетическом коде человечества. Изменить этот код очень сложно..

Губанов был прирождённым импровизатором. Надо опять подчеркнуть эту грань его дара и напомнить об этом. Когда в нём вспыхивал огонь творчества, он, будучи буквально за минуту до этого совершенно другим, весь, моментально, всем своим существом, почуявшим приближение чуда, преображался.

Но мостом к новому этапу творчества мандельштамовские переводы с грузинского все же не стали. При всей честной заглубленности в предмет мандельштамовский подход к ним не сводился к культуртрегерству: для него это было скорее тем, что он позднее называл «фигурять Мандельштамом» — чем-то средним между подработкой и спортом высших достижений. Без аванса и гонорара, хотя бы и в виде шашлычного дыма, он за них точно не взялся бы, кроме разве что за Важа Пшавела!

Она вела странный образ жизни, носила одежду только белого цвета и последние 18 лет не покидала пределов дома, став при жизни своего рода легендой, мифом городка Эмхерста в Массачусетсе. В предисловии к первой книге стихотворений Дикинсон Томас Хиггинсон называет ее затворницей и сравнивает с Ундиной, Миньоной и Феклой.

Я уже давно поймала себя на том, что отношусь к старым домам, как к людям. Новые, особенно большие, многоквартирные, почти все — немножко роботы, клоны, с комфортабельными бараками этажей, поставленными один на другой. На лице у старого дома отражается все — погода, настроение, болячки, капризы богатого заказчика, скромность или тщеславие архитектора, счастье или несчастье хозяев.

И раз уж приближающаяся смена календаря даёт нам формальный повод желать себе чего-нибудь сбывающегося, — пожелала бы я нам всем (и себе в том числе, лично себе, потому что каждого касается) прежде всего прочего прекращения военных действий, а совсем-совсем-себе, глубоко и внутренне, так, чтобы не касалось уже никого, — плодотворной медленности.

Ну а уже в третьем абзаце намечается канва повествования: прибывшие на остров должны пройти через специальную рамку, которая проверяет граждан на соответствие их умонастроений принятым на тот момент государственным нормативам. Отсеянных рамкой запирают в монастырской келье. Действие романа практически сразу же переносится в эту вот тюремную камеру.

После я перечитывал «Трех мушкетеров» раз пять, и сейчас уже трудно очистить первые впечатления от более поздних наслоений. Помню, книгу эта всегда окутывала тонкая паутина тайны: почему «три», если их было четверо? Понятно, гасконец не сразу стал мушкетером, но получалось, будто автор забыл про д’Артаньяна или ввел его уже после того, как название книги было придумано.

Понятно, из-за чего так бесился Шлаен, скорее всего и бывший той «силой», что хотела закрытия фильма. Но передавила другая сила — та, что хотела его выхода на экран и требовавшая — в нагрузку к Холокосту с немецкими палачами — еще и американскую военщину во Вьетнаме и израильскую в Палестине. И вся эта окрошка — в одной миске!

Любовь Симонова к Серовой стала использоваться пропагандистской машиной государства своих целях, и небезуспешно. Так, историки Великой отечественной причисляют появление стихотворения «Жди меня» и одноимённого фильма с Валентиной Серовой в главной роли к достижениям, повлиявшим на исход войны.

Антихрист Соловьева установил всеобщий мир, накормил голодных, утешил страждущих, устранил все социальные противоречия, объединил все религии. И сатана у Соловьева бескорыстный филантроп, не требующий от своего избранника никакой жертвы, вообще ничего не требующий. И кто выступил против всеобщей благодати? Кучка религиозных отщепенцев и, конечно, евреи, возмущенные необрезанным спасителем.

Это одна из величайших по силе психологизма сцен во всей танахической прозе. Благородный Давид, вопреки наущению соратников, на царя не поднимающий руку. Поражённый его благородством Шауль, ищущий душу Давида, а нашедший в пещере — пусть ненадолго, хоть на миг — не царскую, но мучительно страдающую душу свою.

Однако сейчас наблюдается повальное увлечение псевдоидеей о вторичности библейской истории о Потопе, Ное и Ноевом Ковчеге, ее заимствовании из месопотамской клинописной литературы, хотя это совсем не так.

Как известно, после большевистского переворота верхние этажи власти буквально затопили бесчисленные инородцы (Бронштейн, Джугашвили, Дзержинский и т.д., и т.п.). Луначарский был среди них одним из немногих «истинно русских» людей. Трудно понять с какой целью велеречивый, эрудированный и очень умный журналист именно Анатолия Васильевича определяет как Хаимова или Абрамовича.