Воспоминания

Помню, как меня поразил тогда этот узелок, который собирал Давид себе в дорогу. В доме полно сумок, удобных пакетов с ручками. Откуда, из каких дебрей сознания всплыл в его смутной памяти этот старорежимный узелок? Из фильмов военной поры? Из фразы «узелок на память»? Из мультфильма про ёжика в тумане?

...Во-первых, у него, единственного из наших коммуновских мужей, БЫЛО ОТЧЕСТВО: он был ИВАНОВИЧ (прямо как мой папа!). Во-вторых, он был НАЧАЛЬНИК (не знаю какой – но это все равно). В-третьих, он был ХОРВАТ (такого слова мы тогда еще не знали), военнопленный с Первой мировой войны, и у него были очень черные, очень густые и очень сердитые брови. И главное – вместо левой кисти у него был КРЮК! Как я его боялась! Не знаю, что было страшней: когда он надевал крюк – или когда он его отвинчивал!..

В раннем детстве Натали была в большой дружбе со своим кузеном, Александром Николаевичем Пушкиным. Она рассказывала мне, что семья кузена покинула Россию, когда ему было десять лет. Они стали жить в Бельгии, и как только скончался «вождь народов» Сталин, Наталия Сергеевна возобновила с кузеном переписку, которая продолжалась, пока Александр Николаевич был жив. Она всегда стремилась узнать о судьбах своих родственниках, разметанных по всему миру трагическими событиями в России. И вот, в последние годы ее жизни судьба оказалась благосклонна к ней и подарила несколько лет настоящего родственного общения. Однажды к ней в гости пришел ее давний знакомый С.М. Некрасов, директор Всероссийского музея А.С. Пушкина, что в Санкт-Петербурге. С ним вместе была красивая элегантная женщина, которая оказалась праправнучкой А.С. Пушкина графиней Клотильдой фон Ринтелен, живущей в Германии...

In the early 1950s, we lived in a communal apartment on Spiridonovka Street in central Moscow. Back then, it was called Alexey Tolstoy Street (no, not after the author of "The Silver Prince" but after the one who wrote "Peter the First" and "The Road to Calvary"). We had two rooms...

Героизм, не противоречащий доброй нравственности, мало трогает людей: только героизм, который разрушает нравственность, вызывает в людях и удивление, и восторг.

«Как прожить без боли, я не знаю. / Сердце я не пробовал беречь. / Вот — ступает Родина по краю. / Вот — Родная пропадает Речь. / Журавли опять же… Или в мае — / Робкие, из первых, соловьи… / Или та, как рана ножевая, / Память о потерянной любви…»

«…В Аргентине призраки живучи. / В Аргентине тени пьют вино. / Вечером показывают тучи / экспериментальное кино. / В Аргентине всё не так, как прежде, / будет. Утону в её траве. / Ну а то, что места нет надежде, / это просто мысли в голове…»

«Я иду по уютной тропке, глядя на одуванчики. Старые воспоминания полувидимыми образами, тенями без лиц, набегают, окутывая меня. Угловой ярко-желтый домик низко скособочился маленькими оконышками; тонет в земле. Рябина, космы спутанные берез, крапива у заборов. Крест чертополоха раскинул свой суставчатый размах, будто распял чью-то невидимую судьбину. Чья кровь в запекшихся штырях его соцветий?.. Домики чуть ли не на наполовину просели в затравенелую улицу: как во сны земли, вросли и в мою душу. Иных миров салатным взором два кота, друзья уездной темноты, знакомо встречают меня с высоты приворотных столбов…»

«Пётр Егорович спокойно, как о чём-то обыденном, говорил об ужасах концлагеря. Отвернувшись к окну, смотрел на пробегавшие мимо перелески в багряно-жёлтом уборе, на поля с видневшимися на них тракторами, автомобилями, на речки, блестевшие под осенним солнцем в обрамлении кустистых берегов. На миг взглянул в мою сторону, и я заметил, что лучистые глаза его наполнились слезами. Я слушал его, сжавшись в комок от волнения, и хотя от страшных подробностей рассказа волосы дыбились на голове, не мог представить и толики страданий, испытанных этим убелённым сединой человеком. Как-то не вязался с кошмаром концлагеря его дорогой, элегантный костюм, блестящие туфли, белоснежный воротничок сорочки, галстук в «полоску» и с заколкой в виде золотого якорька, серебряная цепочка часов, золотые запонки с опалами…»

«Семёнов вздохнул. Ему вспомнились времена, когда в этом самом кафе можно было выпить кружечку пива и поболеть за любимую футбольную команду. Разумеется, в отдельном зале для выпивающих. И по предъявлении справки из наркологического диспансера. Но шесть лет назад приказом Великого Санитара спиртное окончательно запретили. Впрочем, футбол к тому времени всё равно уже было не посмотреть — профессиональный спорт попал под запрет и того раньше…»

«В начале лета, когда дети пошли на каникулы, а в поле закончились весенне-полевые работы, мне дали краткосрочный отпуск и мы поехали в гости к Бобылевым. Здесь нам понравилось больше, чем в Алексеевке. Это была древняя земля акынов и кочевников. До сих пор многие казахские семьи жили в юртах. Кругом простиралась бескрайняя степь с древними курганами-могильниками. По высоте кургана можно было определить какого роду-племени был захороненный в нём: у знатных и родовитых кочевников — высокие, у бедных — совсем небольшие. Весной степь была как цветное покрывало от разноцветных тюльпанов, а летом — жёлто-белая. Жёлтая — от яркого солнца и выгоревшей травы, белая — от серебристого ковыля…»

в объятиях усталости уснуть/ но сон прийти боится/ тревога мечется в бессонной суете/ и не находит места

Одной из важных причин замалчивания и неприятия памятника в Советском Союзе были антисемитские стереотипы, укоренившиеся в сочинениях по отечественной истории, ‎—‎ начиная с периода позднего сталинизма и вплоть до конца советской империи. Тогда, по замечанию Питера Голдена, у советских историков «хазарская тема стала почти табу».

Мама всегда скептически относилась к словам людей, которые утверждали, что узнали о репрессиях только из доклада Хрущева на ХХ съезде партии и говорила, что если она, в свои 13 лет, уже прекрасно понимала, что творится в стране, то как могли не знать этого взрослые, зрелые люди.

Если посмотреть на статистику 1910 года, то подавляющее большинство евреев в Николаеве жить не имело права. И дело было не в том, что они были иностранноподданными ― там вообще мало кому из евреев разрешалось жить. А потому как вариант ― их могли выселить из Николаева, скажем, в Херсон.