Воспоминания

Констебл проникся красотой Солсберецкого собора и написал множество его изображений задолго до того, как страстной любовью к этому архитектурному памятнику воспылали два героя России, что имело трагические последствия как для ряда жителей старинного города Солсбери, так и для российско-британских отношений.

Вернувшись в Ташкент в 1937 году, М. Ашрафи потеснил работавших в театре репрессированных композиторов и дирижеров театра Г. Мушеля, и А. Козловского. Его назначили руководителем и главным дирижером ташкентского театра оперы и балета. Властям и в голову не приходило, что национальный кадр и активный комсомолец ― это еще не дирижер, а ведь известно, что плохой дирижер может «разболтать» слаженный оркестр за три-четыре репетиции, чего и достиг Ашрафи.

Красота, измеряемая на пиломатериалы, перестает быть красотой. Видеть в кроткой лани несколько килограммов шашлыка, в северном лебеде — ведро мяса, а в Куликовском поле — идеальное пространство для водохранилища — вот чему научила нас советская жизнь.

Не только мы формируем речь — речь так же формирует нас. В этом волшебном клубочке все не столько запутано, сколько взаимосвязано. Надо ли объяснять: чтобы «красиво» заговорить, прежде следует научиться «красиво» думать; вообще — стать, сколько хватает сил, тонким, умным, красивым человеком.

Занятия прозой — ремесло отчаянное, проклятое, мучительное… и часто безрадостное. Вернее, есть, конечно, радость, когда роман закончен, и ты наводишь последний лоск на фразу и ставишь последний штрих в финале. Это да. Ну, и ещё момент, когда берёшь в руки только что изданную книгу… Всё остальное — тяжёлый труд, скука мучительных будней, однообразие бурлацкого расписания жизни.

После смерти Л.А. Растригина научная работа по теории и применениям случайного поиска на постсоветском пространстве фактически прекратилась. Однако, к счастью, при жизни Леонард Андреевич со своими учениками успел сделать главное — показал эффективность нового метода анализа и синтеза сложных технических и иных систем.

Одна из таких сердобольных знакомых почитательниц, сварив суп, позвала как-то на ужин к себе Владимира Алейникова и Евгения Рейна. Но западло поэтам хлебать щи на скатертях в теплой комнате. Подхватили тарелки с горячим и — прочь из подъезда на улицу. К кому пойдет поэт? Конечно к своему брату — на Тверской сквер.

Коляга был самый старший из нас, ему уже исполнилось тринадцать. Колягу слушались, безоговорочно признавая его превосходство. ― Вали, вали, чего сидишь ― повторил он. ― Тебе там мамочка, небось, курочку приготовила. Слово «курочку» он произнёс нарочито картаво, звучало как «кухочку». Все засмеялись. Когда Коляга острил, полагалось смеяться.

Света добилась самостоятельно очень многого: поступила в Бостонский университет стипендиатом, защитила диссертацию, стала полным профессором Гарвардского университета, написала несколько серьёзных монографий, пьесу, роман, серию рассказов. Её книги переведены на многие языки.

Женщины не с машинами. Уж лучше с пьяным, но живым. Одних мы любим за красоту, других — за силу, третьих — за ум, четвёртых — за увлечённость, пятых жалко, шестые нас жалеют. А ты — робот с числовым программным управлением. И ты хочешь быть похожим на людей. Чтобы людьми пользоваться.

Сдержанно обнялись, ветераны и великаны XX века; появилось угощение, и Лён тут же за высоким столиком принял меня в Академию Русского Стиха, коей он был президентом. Вдруг стать академиком, хотя и потешным, было забавно… И ничего, что какой-то молодой классик выхватил из-под носа блюдо с пирожками, — Генделев сумел удержать бутылку с коньяком.

Губанов слушал меня с таким напряжением страшным во всём его крепком теле и с таким вниманием острым на бледном его лице, с таким нутряным, наружу рвущимся, жгучим огнём в чернеющих непоправимо расширенными зрачками, как-то чутко и слишком пристально распахнутых на меня, из-под скомканной чёлки, глазах, что почему-то стало мне за него тревожно.

Помню, как меня поразил тогда этот узелок, который собирал Давид себе в дорогу. В доме полно сумок, удобных пакетов с ручками. Откуда, из каких дебрей сознания всплыл в его смутной памяти этот старорежимный узелок? Из фильмов военной поры? Из фразы «узелок на память»? Из мультфильма про ёжика в тумане?

...Во-первых, у него, единственного из наших коммуновских мужей, БЫЛО ОТЧЕСТВО: он был ИВАНОВИЧ (прямо как мой папа!). Во-вторых, он был НАЧАЛЬНИК (не знаю какой – но это все равно). В-третьих, он был ХОРВАТ (такого слова мы тогда еще не знали), военнопленный с Первой мировой войны, и у него были очень черные, очень густые и очень сердитые брови. И главное – вместо левой кисти у него был КРЮК! Как я его боялась! Не знаю, что было страшней: когда он надевал крюк – или когда он его отвинчивал!..

В раннем детстве Натали была в большой дружбе со своим кузеном, Александром Николаевичем Пушкиным. Она рассказывала мне, что семья кузена покинула Россию, когда ему было десять лет. Они стали жить в Бельгии, и как только скончался «вождь народов» Сталин, Наталия Сергеевна возобновила с кузеном переписку, которая продолжалась, пока Александр Николаевич был жив. Она всегда стремилась узнать о судьбах своих родственниках, разметанных по всему миру трагическими событиями в России. И вот, в последние годы ее жизни судьба оказалась благосклонна к ней и подарила несколько лет настоящего родственного общения. Однажды к ней в гости пришел ее давний знакомый С.М. Некрасов, директор Всероссийского музея А.С. Пушкина, что в Санкт-Петербурге. С ним вместе была красивая элегантная женщина, которая оказалась праправнучкой А.С. Пушкина графиней Клотильдой фон Ринтелен, живущей в Германии...