Воспоминания

Среди тех, кто своим талантом и трудом «обновляли еврейство», был и великолепный писатель, «дедушка» новой, современной еврейской литературы, почти неизвестный по своему еврейскому имени ― Шолом Яаков Бройде, да и по паспортным данным, где он был записан как Соломон Моисеевич Абрамович. Он вошёл в историю как Менделе Мойхер-Сфорим (так звали одного из его героев), или Менделе-Книгоноша.

Шолом-Алейхем был непревзойденным знатоком быта евреев из бессарабских местечек. Это отразилось в первой части романа «Блуждающие звезды», над которым автор работал в 1909‒1911 годах. Нет сомнения, что, создавая главы, посвященные Олонештам, он вспомнил своих знакомых из Молдовы и пытался разыскать некоторых из них.

Он оставил после себя много загадок. Ушел и недостаточно прочитанным и недопонятым, как личность… Удивляло, например, как Исаак Борисов, поэт всей своей сутью, всем строем души, несколько лет с успехом вел в Союзе писателей секцию прозы, когда даже по названиям его книг слышен голос поэта-лирика.

«Грусть сидит одинокою птицей / на заборе, где край городской. / Не гони ее прочь рукавицей, / ведь она возвратится тоской. / Дай подсолнуха ей из кармана, / улыбнись беспричинно при ней. / Не летит она в дальние страны. / Прижилась. Потому и родней…»

«Пространство несудьбы. Глухая участь тени. / Зачем-то фонарей светильни возжены. / Вот новый Колизей: мы на его арене / По-варварски, безмолвно умирать должны. / Товарищ, не стони. Свободы песня спета, / Но дух — могучий дак — спокоен и суров / И видит наперёд, как валится и эта / Империя шутов, плебеев и воров……»

«Серело в окне: мокрели пятна снега, туман. Таяло, расползался мир в сумерках, пока вовсе не угас — стал сам, как дыра куда-то; и в углу забалаболил, засверкал привычно яркий экран телевизора: тоже как дыра в какой-то свой, иной мир…»

«Осенняя любовь, что ты можешь предложить двум немолодым людям? Всё они уже изведали в своей жизни, всё оставили позади — и нежное журчание апреля, и зачарованную кипень мая, и сверкающие июньские грозы, и палящую сушь июля, и бескорыстную щедрость августа… Даже октябрь, с его разноцветным холодком, ушел от них навсегда. Но есть ли место для любви в ноябре?»

«Будущий вид наш, без сомнения, достоин кисти самого Верещагина или Рубо: на голове шапка, на плечах — шинель, поверх нее — портупея; ремень на поясе, на котором висят подсумок для трех рожковых магазинов, подсумок для двух гранат, чулки химзащиты, фляга, штык-нож, сзади — саперная лопатка; за спиной автомат и зеленый вещмешок с мыльно-рыльными принадлежностями, парой зимних портянок, котелком, кружкой, плащ-палаткой, ОЗК и сухпаем; к самому рундуку также привязаны фуфайка и ватные штаны (это на ночь); и, наконец, на ногах — сияющие угольно-черной чистотой сапоги. Спать будем в шалашах, для чего беру с собой шерстяные носки. Надо еще помозговать, брать ли присланное теплое белье, ввиду того, что третья наша стоянка будет на болоте. Лишнее, понятно, брать не хочется…»

«…с одного бока под еловой кладкой обосновалась мышиная семейка, а с другого бока — ежик. Скрутил себе гнездо из волосинок, что обронили в поле хвосты лошадиные, добавил перышек, что повыбрасывали из старых скворечников озорующие вороны. Стал жить-поживать. Волнуемый духом мышиным, не раз пытался просунуть он свое острое рыльце к мышкам, чтобы позавтракать одной-другой. Однако те, поселившиеся первыми среди жердей, не давались ему в зубы. И не покидали свой дом, на строительство которого потратили немало сил. Храбрая семейка шевелилась себе, работала — рыла норки и отнорки, попискивала, выходя подышать свежим воздухом. Ежик, слыша беспардонные шорохи, волновался. Фыркал, досадуя на свою толщину, которая мешала ему подлезать под кладку. Потом ему надоело переживать попусту, и он улегся поспать — на всю зиму...»

«…Белый, дымчатый свет заполнил нашу комнату, и все очертания стали в ней мягкими, все плоскости — матовыми, и мне казалось, что свет этот источает Ольгина одежда, и он становится всё мягче, живее от сумерек. Глаза у Ольги стали темными, точно сгорели в сухом огне — обиды ли, гордости — не знаю. Я разве виноват в том, что у нее провел хоть и “просто так” ночь мужчина? И разве я не справедлив в своей ревности — что мне до того, что ему надо “оформить” какую-то там бумагу, пусть даже и для развода?..»

«В 2006 году не повезло все-таки уже самой Наде — в Куршевеле она нарвалась на миллионера из бывших «новых русских». Вроде бы таких отмороженных психов отстреляли в России еще в 90-х или начале нулевых, но этот почему-то выжил. В общем, когда Надя в Россию вернулась — он, Витя Кит, от нее не отстал. Как-то раз Надя сидит вечером на диване, голову руками обхватила и стонет: — Гадина, гадина!.. Грязная, бешеная собака! …И что делать, спрашивается? Ответ совсем простой получился — бежать. Куда?.. В Березовку. Там у нас с Надей целая туча дядьев и теть плюс бабушка Таня. Уехать, конечно же, нужно только на время, а когда все уляжется — вернуться…»

«Ели мы и берёзовый мох: можно было только зелёный, желтоватого цвета — нельзя, ядовитый. Мох при варке разваривался и получался студень. Ели мы и корни камыша. Нарезали его тонкими пластинками и варили, называя лапшой. Но иногда к нам пробивались наши самолёты с продуктами питания, медикаментами, боеприпасами и почтой. Когда самолёт прилетал, это было большим праздником. Мы не чувствовали себя забытыми. В нас росло и крепло чувство веры, что скоро одолеем проклятого врага. И хотя было голодно, не падали духом и не прекращали диверсионных работ…»

Эйнштейн считал вероятностную интерпретацию волновой функции неудовлетворительной, он вновь и вновь пытался ее опровергнуть. Парадокс состоял в том, что интерпретация квадрата волновой функции как вероятности принадлежит самому Эйнштейну.

В МГУ есть физики, которые до сих пор считают вредным «новшеством» физические теории, полностью признанные и экспериментально подтвержденные еще тридцать-сорок лет тому назад, в частности, теорию относительности. Они считают преступлением отказ от механической концепции эфира.

Г.А. Тихов получил первый в мире цветной снимок Марса. При этих нескольких визуальных наблюдениях Марса были замечены некоторые очень слабые, но вполне реальные изменения на его поверхности. Изменения касались как конфигурации деталей поверхности, так и, что самое главное, цвета некоторых деталей.