Воспоминания

Губанов был прирождённым импровизатором. Надо опять подчеркнуть эту грань его дара и напомнить об этом. Когда в нём вспыхивал огонь творчества, он, будучи буквально за минуту до этого совершенно другим, весь, моментально, всем своим существом, почуявшим приближение чуда, преображался.

Но мостом к новому этапу творчества мандельштамовские переводы с грузинского все же не стали. При всей честной заглубленности в предмет мандельштамовский подход к ним не сводился к культуртрегерству: для него это было скорее тем, что он позднее называл «фигурять Мандельштамом» — чем-то средним между подработкой и спортом высших достижений. Без аванса и гонорара, хотя бы и в виде шашлычного дыма, он за них точно не взялся бы, кроме разве что за Важа Пшавела!

Я уже давно поймала себя на том, что отношусь к старым домам, как к людям. Новые, особенно большие, многоквартирные, почти все — немножко роботы, клоны, с комфортабельными бараками этажей, поставленными один на другой. На лице у старого дома отражается все — погода, настроение, болячки, капризы богатого заказчика, скромность или тщеславие архитектора, счастье или несчастье хозяев.

После я перечитывал «Трех мушкетеров» раз пять, и сейчас уже трудно очистить первые впечатления от более поздних наслоений. Помню, книгу эта всегда окутывала тонкая паутина тайны: почему «три», если их было четверо? Понятно, гасконец не сразу стал мушкетером, но получалось, будто автор забыл про д’Артаньяна или ввел его уже после того, как название книги было придумано.

Первый свой борщ трёхлетняя Лидочка сварила из тёртого кирпича и травы. Для куклы Наташи. Радостная позвала бабушку похвастаться.

Я проснулся в десять, почувствовав лицом солнечное тепло и яркий свет, пробивавшийся сквозь веки и раздражавший глаза. Дядя Саша рано ушёл на работу, а для меня настал первый день весенних каникул.

Я во Вселенной разбираюсь слабо: но, как свою планету не хвали, Есть музыка вселенского масштаба и маленькая музыка Земли.

Помню, как рассказала Вите о своем желании вспомнить то, чему семь лет училась в музыкалке, как он, помолчав, начал размышлять вслух о том, что мы слишком многое прячем в себе, не даем выхода своему внутреннему художнику, что-то такое он говорил.

Давно это было, более десяти лет назад, увлёкся я тогда компьютерными играми и больше всего нравилось летать на самолётах. Нравились все три степени свободы, все три вектора. Всегда хотелось взлететь и увидеть всё сверху.

Напрячься помыслом и нервом, клюкой нащупать зорный след, и прозревать, как в жизни первой, когда сквозь чудо видел свет,

Вечером, лежа в кровати, Паша раскрыл свой подарок и торопливо записал: «хочу быть взрослым». Мальчик отложил записную книжку, погасил ночник и через минуту уснул.

Впереди и покой, и тревоги, И пугливые вещие сны, И сердечные думы о Боге В ожидании тишины.

Мы на природу выезжали. В лес заходили. Неспроста. Целенаправленно искали В нём земляничные места.

Они приблизились к очередному фонарю. Теперь блики заиграли на ее губах. Он замер на мгновение, борясь с желанием без предисловий и долгих окольных фраз, здесь же обнять ее и зарыться лицом в невообразимый беспорядок на ее голове.

Уехать, уйти, затеряться… Возможно ли это? Скажи… Мне дальние странствия снятся, пустынных дорог миражи,