Воспоминания

После войны в Киев приехало много богатых людей. Это были фронтовики, но не только те, кто «пол Европы прошагал» с боями, преодолевая сопротивление противника, а те, кто шёл следом (во втором и третьем эшелоне), реквизируя все, что можно и даже нельзя, обогащая при этом своё высшее начальство и, конечно же, себя. Также приехали богатые дельцы всех мастей.

У покоящихся евреев отобрали не только памятник. Гранитное ограждение, установленное на месте захоронения красноармейца, тоже сооружено из еврейских надмогильных плит. У того, кто таким способом увековечивал имена погибших советских воинов, проблем не было. Надмогильными плитами на территории бывших артиллерийских складов усеяно всё — фундаменты бывших зданий, дороги.

Этот рассказ — не рассказ о войне, которую назовут потом 2-ой Ливанской. Это просто воспоминания, мои воспоминания о том, что я видел, что чувствовал, чего и как боялся. Воспоминания не субъекта, а объекта событий.

Кстати, с недавнего времени, после прибытия сотен тысяч иммигрантов из бывшего Советского Союза, положение с выпивкой в Израиле резко изменилось, и я не думаю, что армейское начальство разрешает сейчас продавать спиртное на военных базах. И, значит, вы едва ли найдёте сегодня бутылку «Столичной» в буфете авиабазы Тель-Ноф.

В разном человеческом окружении, в различных жизненных обстоятельствах выступали с наибольшей силой разные стороны личности Эйхмана и создавались образы на удивление отличные друг от друга. Но нарциссический радикал проявлял себя неизменно, даже и в, казалось бы, мало подходящих для этого условиях.

Не всем им повезло в Одессе родиться, но Одесса их сформировала и выдала путевку в литературу. Утверждение Олеши: «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором» — прощаемая гипербола. А вот шансов стать литератором у живущих здесь бывало куда больше.

Непонятно по каким причинам, они убеждены, что планета станет раем, как только израильтяне станут менее агрессивны. Я бы хотел, чтобы они были правы. Но, к сожалению, они не правы. Даже, если бы Израиль и был бы виноват в каждом осуществленном в мире преступлении, надо быть либо тотально наивным или экстремальным антисемитом, чтобы думать, что все неудачи происходят из-за крошечного государства.

Я начал понимать преимущество людей, верящих в Бога, перед атеистами. У верующего есть уверенность, что он знает в чем смысл жизни человека, есть вера, что Бог, высшая сила ему поможет, защитит, за хорошее поведение. Недаром говорили, что под обстрелом, под бомбёжкой нет атеистов.

Как Осип Мандельштам рекомендовал в стихах «знакомить слова», так Евсей Цейтлин нацелен на то, чтобы помогать творческим людям находить друг друга. Он наделен особой душевной щедростью, справедливо полагая, что от него «не убудет», если он похвалит удачную книгу, познакомит очно или виртуально поэта с издателем, критика с литературной новинкой, автора с новым литературным альманахом или журналом.

Это было совсем особенное ощущение — я, молодой польский еврей, сидел во время войны в сердце Германии, ел немецкую пищу и пил немецкое пиво. Я до сих пор не знаю, было ли это ужасной глупостью с нашей стороны, отправиться прямо в пасть ко льву. А может быть пасть льва была самым безопасным местом, где можно было ото льва спрятаться?

Душой нашей небольшой компании был Марк Беркович. Он часами мог рассказывать о своих приключениях, успехах в плавании, в водном поло, в большом и настольном теннисе, читал свои стихи, гордился тем, что танцевал в знаменитой студии Айседоры Дункан. Говорил он так увлекательно, что трудно было уловить где правда, а где вымысел.

Первая часть «Семисвечника» посвящена Иерусалиму и названа «Город всех городов». Свет первой свечи зажжён в его честь. Свеча вторая: «Звезда любви, не покидай небес». Слова взяты из стихотворения Альфреда Мюссе «Вечерняя звезда». Одна из глав названа «Из точки ― в пространство». У каждой из глав, составляющих эту своеобразную стихотворную антологию ― своя тема и своё поэтическое имя.

«По-настоящему любил / я в этой жизни только раз. / Потом, конечно, этот пыл / позорно сдулся и угас. / И вот живу с одной, другой, / седьмой, четвёртой, двадцать пятой... / Но вывод, выстраданный мной, / едва ль поймёте вы, ребята...»

«Из этих окон я смотрел на мир, / Когда ещё огромным мне казался / Тот тополь с листьями, истёртыми до дыр… / Сентябрь прошёл, а тополь, вот, остался. / Из этих окон я смотрю на двор, / И тополь худ январской худобою, / Край меловых и рукотворных гор! / Я — хоть и ненадолго — вновь с тобою…»

«В сентябре, когда уже холодно стало здесь собираться, да и в школу пошли, я забрел раз в избушку по шуршащей тополиной листве, посидел у столика на лавочке. Как грустно, одиноко; холоден притоптанный пол земляной с вмятыми окурками папиросок “Север”. Уж мы и курить пробовали… За кустарником вода прибывает, подмывает шаткий ивняк на гребнях намытого песка, по-осеннему бурлит перекат, словно чует, что скоро зима — завалит речку снегом, выморозит до дна. Но и приютисто все же, словно здесь еще невидимо поселился кто-то и глаголет, что впереди жизни такой хорошей уж никогда не будет. Ушел ты из сказочного домика, покинул сказочный мир и теперь плутаешь неизвестно где. Как в дремучем лесу медведь…»