Воспоминания

Однако вся манера историка, взявшегося писать о трагической истории женщины, порвавшей с родной средой, увлечённой духом времени на ложный путь и отдавшей борьбе с ещё не худшим на свете злом помыслы, силы и жизнь — эта манера автора вызывает с самого начала решительный протест.

Оппонент мой не даст мне соврать: я в своих возражениях на его статью признал, что он провёл большую работу в пользу своей (да пока и моей!) версии авторства, то есть что его, ставшее спорным, мы оба признаём за Дегеном. Другое дело, что и мнения М.М. Красикова пока начисто не опровергнуты.

Но если «Вьюгу. Ночь…» написал не Коренев, то кто мог написать это стихотворение после его смерти? Если это окажется неизвестным, то могут появиться подозреваемые. Поэтому Рахлин прав в том, что Красиков должен был доказать авторство Коренева, а пока он считает, что Красиков этого не доказал.

Над Восточными немцами висит двойной груз. В то время, как их Западные братья таскают за плечами груз их страны, их семей за убийства «иностранцев» — евреев, цыган, геев, русских, Восточные таскают за собой еще в придачу и другой груз — убийства своих же братьев и сестер, предательство друзей, или помощь в отправке своих родных в тюрьмы.

Первый взгляд, брошенный Мастером на девушку, решил дело. Поразительная фигура, близкая к античным образцам — исключительно пропорциональное сложение, широкие бедра, высокая грудь. Майоль понял, что будет ее ваять, лепить, он мгновенно влюбился в нее как в прообраз своих будущих скульптур.

А после смерти Сталина — повесть «Оттепель», давшая название целому периоду советской истории, усилия по развенчанию культа личности, мемуары «Люди. Годы. Жизнь», впервые хоть что-то рассказавшие о Мандельштаме, Цветаевой, Бабеле и других погибших писателях… И, в самом конце жизни — выступления в поддержку диссидентов. Все-таки — широкий был человек, как его ни суживай…

Дальше были семидесятые, работали посреди Питера без партийной организации (Виссарионов, наверно не открепился от Смольного), без профсоюзной ячейки, без совещаний и собраний и даже без поездок в АФИ на Учёный Совет. Конечно, эта лафа не могла продолжаться бесконечно.

К моему изумлению, на нас начали кричать и с руганью выталкивать из толпы. «Евреи, это из-за вас началась война», — кричал один мужчина. «Проклятые евреи», — кричала женщина. «Пошли вон отсюда, евреи, — кричал другой мужчина, — скоро немцы с вами разберутся!» Я ушам своим не верил. Мне казалось, что война и осада Варшавы должны были сплотить всех граждан Польши и дискредитировать антисемитизм, но мой идеализм был в один миг разрушен.

Сообщение о «группе врачей» застало меня, когда я копировал картину «Утро нашей Родины». Всматриваясь в лицо хозяина земли, мысленно спрашивал его, неужели он верит в эту чепуху, почему позволяет какой-то неизвестной женщине-врачу глумиться над такими медицинскими светилами как Виноградов, Вовси и другие?

Со временем — неясность, российское и еврейское времена вроде бы цикличны («что было то и будет»), а с другой стороны, мир сотворен и предвидится конец света. Но эта непроясненность жить мешает разве очень глубоким и любознательным одиночкам, вроде Эйнштейна, совершившего великую революцию хронотопа, собравшего вкупе пространство и время.

Различия между расами, равно как и не обусловленные расой различия между культурами есть наблюдаемый факт, вполне поддающийся научному исследованию. Ксенофобия, как естественная реакция на эти различия, унесла уже и еще унесет немало человеческих жизней, но незаменима для выживания человечества в целом. Расизм — не факт и не реакция, а всего лишь теория, ни в коем случае ни причиной различий, ни причиной ксенофобии не являющаяся.

«Однажды, проснувшись утром, он вдруг понял, кто эта старуха: это же бабушка Катя! Его родная бабушка, мать отца, приходит к нему в его зыбких снах, и просьба ее проста и конкретна: она хочет знать, что стало с ее самыми близкими, с теми, кого оставила на земле, после того, как ее, пятидесятивосьмилетнюю, доел рак желудка. Сашке Веснину тогда чуть за годик перевалило, и вспомнить бабушку он теперь, конечно, не мог, но по рассказам родителей знал, что умирающая часто просила дать ей подержать ребенка и высохшей слабой рукой гладила его по головке, что-то чуть слышно нашептывая…»

«…Земля под ногами усыпана яркой, осенней листвой. В стихах часто сравнивают ее со словами. Да и правда — в иных листьях таится сила, способная закрепить слова на бумаге на многие столетия. Люди, еще что-то пишущие, теперь знают, что с их бумагами может случиться то же, что и с пропавшей грамотой у Гоголя. Разбирая свои блокноты времен школьных и студенчества, я все чаще замечаю: местами исчезли мелкие буквы, строчки, а то и целые листки…»

«В извечном роковом поединке полов женская правда заявляет о себе плачем, мужская — молчанием. Но если мужчина молчит, это совсем не значит, что он согласен с правдой женщины. Социобиологическая щетина мужской правды прорастает сквозь всё — сквозь молчание, сквозь объятие, сквозь страх перед возможностью расстаться навсегда. И сколько ни сбривай эту щетину, она лезет и лезет наружу…»

«Я посвящу свое выступление Юрию Ивановичу Селезневу. Это был очень красивый человек: красивый не только буквально — синеглазый, высокий, статный, — но и душевно, внутренне. Он очень богатый, богатый душою человек был… Я с ним познакомился в 1971 году и до 1984-го мы дружили. А сдружились мы сразу, потому что почувствовали родственные души, что любим одно и то же, по крайней мере, в литературе, в искусстве, в старине русской…»