Воспоминания

В метро еле втискиваюсь в вагон со своими вещами, вернее меня вносят внутрь. Руки у меня заняты чемоданом и этюдником, за спиной — складной мольберт. В окнах вагона отражаются пассажиры. Я наблюдаю за москвичами. Один мужчина уснул, у него на коленях раскрытая книга, а другой, сидящий рядом, смотрит в эту книгу, улыбается и переворачивает страничку.

После войны и объединения Австрии (разделенной союзниками на оккупационные зоны) в единую страну с собственным правительством Вена стала скучным городом. Хотя улицы были по-прежнему прекрасны, музеи полны замечательными картинами, концертные залы, театры и Опера открыты, но для разборчивого глаза и уха чего-то здесь не хватало. Я думаю, Вена продала свою душу Гитлеру.

Парадокс в том, что коммунистический режим, уничтожив дореволюционное прошлое, тем не менее, создал новый культурный слой на оставшемся фундаменте — на русской классической литературе, музыке, театре. Была преемственность. Нынешняя власть, декларируя возврат к прежней России, на самом деле понятия не имеет о том прошлом, о его связи с советской культурой.

Почему они обосновались на “сырых улочках возле Кафедрального Собора”, который вообще-то начал строиться только в 1312 году (!), если знали, что именно там находится самое опасное для них место? Почему “историки” всегда изображают еврейское пребывание в каждом конкретном городе в терминах уникальности, игнорируя общий “паттерн”?

По Люксембургу и тем, кто разделяет его взгляд на причину Катастрофы, получается, что Бог решил коллективно наказать шесть миллионов евреев за то, что они отступили от Торы, не разбираясь при этом кто грешник, а кто праведник. Удивительно, но ведь как раз именно Тора говорит о милосердии, которое готов был проявить Господь, когда решил покарать Содом. Он склонен был пощадить погрязший в грехах Содом в том случае, если Авраам найдёт там хотя бы жалкую горстку «праведников».

«Посмотри в небо — там давно собираются тучи. И вот уже первые капли благодатного дождя бегут по твоему лицу, вешний ливень наотмашь хлещет по дымной лощине, а черная земля вновь простодушно и беззащитно выбрасывает навстречу небесам то, чем она вечно будет чревата, — зеленые побеги надежды и веры. Не торопись, останься тут еще на миг — и нежный, клейкий, ласковый лепет обовьет твое существо с ног до головы, превращая тебя в ствол и крону, в ветви и листья…»

«Все, что случилось со мной, думаю, связано с тем, что я очень любил литературу русскую. Писатели любимые (Шолохов, например) становились для меня спутниками жизни. Благодаря им я был предан правде и очень любил народную толщу, существо жизни народной. С этого началось мое творчество. Если бы я этого не исповедовал, я бы ничего не написал. Вообще я бы без литературы не существовал. Литература стала моей судьбой и спасением. Так и для вас что-то — журналистика, может быть, — должно стать спасением, если вы будете добросовестно и с любовью, прежде всего к письменности, которой сейчас учитесь, служить этому…»

«Возводимое или возведенное в культ делает человека фанатиком, а значит — рабом: идеи, явления, дела, предмета поклонения. А это может повлечь к ослепленной защите кумира, идола, фантома (чего бы то ни было) вплоть до разрыва дружеских отношений, драки, убийства, пожертвования собой: то есть от дерзкого, ужасного — до возвышенного (себя — в жертву…). При эстетическом плюрализме, иначе — массовой культуре, предлагающей просто потребление эстетического, да и всей культуры в целом, мотивации тех же поступков могут быть не от остроты чувств, а от неразберихи, хаоса в сознании, ограниченности знаний, затруднении отделить “зёрна от плевел”, особенно определить и дифференцировать сближающиеся противоположные категории. Возможно, на этом фоне возникают инфантилизм, безразличие, безыдейность, банальная пресыщенность окружением и окружающим, разного рода депрессии…»

«…каждый выбирает сам, ограничивает Бог его свободу или нет. И чем отличается сотрудничество с Богом от сотрудничества с дьяволом. Где-то читал, что рогатый — очень даже хороший художник. Вот только создавать он может исключительно иллюзии, и об этом очень хорошо написал Михаил Булгаков в “Мастере и Маргарите”. Он создает одни лишь формы, внутри которых и всегда — он сам. И только Бог, даруя человеку настоящую, а не мнимую свободу, позволяет создавать что-то несоизмеримо большее…»

«Евгений Павлович не жаждал славы, хотя по праву ее заслужил. Двадцать пять лет прошло со дня трагической гибели уникального российского спортсмена, но до сих пор его имя большинству наших сограждан мало о чем говорит, хотя в сравнении с каким-нибудь популярным футболистом или хоккеистом, которого знает вся страна, достижения Смургиса гораздо серьезней и значимей…»

«Деревенское кладбище, где её похоронили, заросло лесом. Ведет к нему просевшая глубоко дорога между оранжево-красных откосов глины, над ними сосновый покой, птицы поют в высоте смолистого, солнечного воздуха… В болоте внизу, за оградой орут, охают врастяжку лягушки, и будто действием этих звуков распускаются пушистые “зайчики” на вербах. Только мать-и-мачеха ядовито голым желтым цветом не нравится мне… А остальное всё вокруг — как живой сон весны, которым дышат, который видят, спя в своей яви ангельской, усопшие…»

«И вот уже один паренек березовые полешки ловко половинит, другому готовы свои неотступные занятия. А третьему — не умолчать о бойком! — невтерпеж сбегать на конюшню, посмотреть на жеребёнка, что у жующей матки по-тихому кормится и прядает ушами, завидев нечаянных шустряков. Им всем, с первого до последнего, надобно многое успеть: также и книжку почитать, и на велосипеде покататься, и поиграть в быстрые, как вихрь, прятки возле сараев. Тем временем жаркие летние деньки миновали, справное солнышко наладилось клониться к уходу в молоко утренних туманов. Неделя идет за неделей, пруд стоит сам по себе, и ребята — в незыблемой отдельности, тоже сами по себе…»

«Бросился бежать в лес — навстречу свистящим и воющим нашим снарядам, а на том месте, где я стоял несколько минут назад, уже вздыбилась от взрывов земля, валились деревья, визжали осколки, от газов после разрыва снарядов нечем было дышать. Я бежал, натыкаясь на деревья и большие кусты, падая в грязь и раздирая одежду в клочья. Погода стояла тихая, не было даже лёгкого ветерка, и гарь могла лишь оседать, притягиваясь к земле сыростью. Я пробежал метров сто, а может, и больше, а потом вдруг провалился в какую-то яму, погрузившись с головой в воду. Вынырнув, я понял, что попал в торфяной колодец. Мне было непонятно, кому и для чего он понадобился в лесу, когда вода по всему лесу выступает на поверхности. Старался стать на мыски, чтобы вода не попала в рот и уши. В этот момент снаряд мог поразить меня только прямым попаданием. Артиллерия то стреляла за лесом, то переносила огонь ближе, и снаряды иногда рвались совсем близко от меня…»

«Библиотеки исчезнут, как и деревни, и никто этого не заметит. Если раньше говорили, что критик — это несостоявшийся писатель, то теперь можно сказать, что писатель — это несостоявшийся читатель. Будущее русской литературы — неопределённое…»

«В этом очень помогает музыка, её свойство становиться как бы ключом к памяти, к более ранним версиям себя. И когда какое-то произведение превращается в такую ячейку прошлого, “камеру хранения” воспоминаний, его сложно слышать таким, каким его слышат другие, оно приобретает скрытый, личный смысл. Музыка, которую я люблю, имеет для меня отчасти именно такое значение…»