Воспоминания

«Евгений Павлович не жаждал славы, хотя по праву ее заслужил. Двадцать пять лет прошло со дня трагической гибели уникального российского спортсмена, но до сих пор его имя большинству наших сограждан мало о чем говорит, хотя в сравнении с каким-нибудь популярным футболистом или хоккеистом, которого знает вся страна, достижения Смургиса гораздо серьезней и значимей…»

«Деревенское кладбище, где её похоронили, заросло лесом. Ведет к нему просевшая глубоко дорога между оранжево-красных откосов глины, над ними сосновый покой, птицы поют в высоте смолистого, солнечного воздуха… В болоте внизу, за оградой орут, охают врастяжку лягушки, и будто действием этих звуков распускаются пушистые “зайчики” на вербах. Только мать-и-мачеха ядовито голым желтым цветом не нравится мне… А остальное всё вокруг — как живой сон весны, которым дышат, который видят, спя в своей яви ангельской, усопшие…»

«И вот уже один паренек березовые полешки ловко половинит, другому готовы свои неотступные занятия. А третьему — не умолчать о бойком! — невтерпеж сбегать на конюшню, посмотреть на жеребёнка, что у жующей матки по-тихому кормится и прядает ушами, завидев нечаянных шустряков. Им всем, с первого до последнего, надобно многое успеть: также и книжку почитать, и на велосипеде покататься, и поиграть в быстрые, как вихрь, прятки возле сараев. Тем временем жаркие летние деньки миновали, справное солнышко наладилось клониться к уходу в молоко утренних туманов. Неделя идет за неделей, пруд стоит сам по себе, и ребята — в незыблемой отдельности, тоже сами по себе…»

«Бросился бежать в лес — навстречу свистящим и воющим нашим снарядам, а на том месте, где я стоял несколько минут назад, уже вздыбилась от взрывов земля, валились деревья, визжали осколки, от газов после разрыва снарядов нечем было дышать. Я бежал, натыкаясь на деревья и большие кусты, падая в грязь и раздирая одежду в клочья. Погода стояла тихая, не было даже лёгкого ветерка, и гарь могла лишь оседать, притягиваясь к земле сыростью. Я пробежал метров сто, а может, и больше, а потом вдруг провалился в какую-то яму, погрузившись с головой в воду. Вынырнув, я понял, что попал в торфяной колодец. Мне было непонятно, кому и для чего он понадобился в лесу, когда вода по всему лесу выступает на поверхности. Старался стать на мыски, чтобы вода не попала в рот и уши. В этот момент снаряд мог поразить меня только прямым попаданием. Артиллерия то стреляла за лесом, то переносила огонь ближе, и снаряды иногда рвались совсем близко от меня…»

«Библиотеки исчезнут, как и деревни, и никто этого не заметит. Если раньше говорили, что критик — это несостоявшийся писатель, то теперь можно сказать, что писатель — это несостоявшийся читатель. Будущее русской литературы — неопределённое…»

«В этом очень помогает музыка, её свойство становиться как бы ключом к памяти, к более ранним версиям себя. И когда какое-то произведение превращается в такую ячейку прошлого, “камеру хранения” воспоминаний, его сложно слышать таким, каким его слышат другие, оно приобретает скрытый, личный смысл. Музыка, которую я люблю, имеет для меня отчасти именно такое значение…»

«Делом моей жизни стало учительство. Неожиданный выбор для человека, сбегавшего в юности с уроков. Но в этом смысле мне повезло. Нашёлся всё-таки учитель, заронивший во мне любовь к языкам…»

...Затем выволокли женщин. Смотреть было и жалко и смешно. Лариска шла, гордо подняв окровавленное лицо, не прикрывая голое тело. Шла, как Космодемьянская на виселицу. Вторая, тихая Вероника, мельтешила руками, стараясь прикрыть то лицо в одном огромном сине-фиолетовом подтёке, то обнаженные груди и низ живота в живописных порванных трусиках. Затем малорослые монголы выволокли двух российских чудо-богатырей в кальсонах и наручниках...

— Куда? — спросил, приоткрыв дверцу, шофёр. — К Косте Кузьминскому, — слабым голосом выдохнул Веня, и тут же бухнулся на сиденье рядом с шофёром. — Поскорее. Под слог «хер». — Знаю Костю, — сказал шофёр. И машина рванулась с места. Веня грустно смотрел в окно. — Ты-то сам кто будешь? — спросил его шофёр. — Ерофеев я. — Веня? — Точно. — Тот самый? «Москва — Петушки»? — Тот самый, — сказал Ерофеев. — Как же, читал! — сказал образованный шофёр. — Хорошо написано. Правильно. Мировая вещь. Наша, российская. Веня даже не удивился такой своей известности. — Похмелюга у меня! — грустно произнёс он...

Почему люди пугаются самого этого слова: смерть? «Я еще не готов читать вашу книгу», - говорит мне нью-йоркский писатель Б.Н. В одном из известных российских издательств готовы напечатать «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», но при одном условии: нужно изменить название. Это условие принять не могу.

"Земной мой путь давно загадан: / Какой-то водолей на землю милость лил / И непонятно, словно генный гений-атом, / Любовь к живому слову подарил, / К живому дереву, и перышку, и шерсти. / Чудесный мир – крылат, четвероног – / Во мне он весь от колыбели и до смерти. / И никаким другим он быть не мог!"

Вторая (послевоенная) волна эмиграции, в отличие от Первой, вынесла на Запад не так уж много людей искусства, но и они замалчивались, недооценивались. В метрополии о них в целом судили с окопной беспощадностью как о предателях, подлежащих насильственной депортации и суду на родине. Да и Запад с его союзнической философией видел в них только пособников, а не жертв фашизма. Многим приходилось скрываться под псевдонимами, сознательно оставаясь в тени. Годы шли, поколение стало редеть, но вот в России наступили перемены, и лёд замалчивания начал подтаивать и крошиться. Валентина Синкевич решила его взломать, выпустив итоговую для всего поколения антологию «Берега».

Фрагмент из книги «Калейдоскоп моей памяти»

Никакой драматург не выдумает более эффектной сцены: ночь озарения на Гельголанде завершается восходом солнца над морем, и встречает рассвет, сидя на вершине скалы, возвышающейся над морским простором, юный автор, ставший сегодня основоположником новой науки.

Возникает вопрос, насколько этичными были действия участников в описываемых событиях? Статьи Свердлова были опубликованы в 1972 и 1973 гг., поэтому нет ничего предосудительного в использовании Гилбертом идей, опубликованных кем-то другим раньше. Это нормальное развитие науки. Следует также подчеркнуть, что работа Максама и Гилберта экспериментально на порядок выше работ Свердлова.