Воспоминания

«Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью — вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит — в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем. Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово: Алик — поп. Не стал парень отцу перечить — молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать…»

«В Минске простояли трое суток. Несмотря на то, что было запрещено ходить в город, чтобы не отстать от эшелона, мы всё-таки ходили, хоть и не очень далеко. Город был очень красивый, и кто бы мог подумать, что через каких-то полтора года он превратится в руины. А пока мы ходили и любовались им. Люди были очень доброжелательные. Бабушки на рынках, узнав, что мы новобранцы, угощали нас пирожками и жареными семечками. Погода днём была тёплая, и везде стояли лужи...»

Страницы из дневника

«Вскоре за невысоким березняком показалась деревенька из семи обветшавших разоренных изб. Траву вдоль улицы не косили давно, но просматривались промятые машиной следы. По ним Шилов добрался до нужного места. Окна дома, как и у соседних избушек, не были заколочены досками, но на дверях веранды висел замок...»

«Всю свою жизнь Генсек боролся. Не только с теми, кого он обходил, подминал, отталкивал... и чего там еще было... Не он их — так они бы его... Главная его борьба шла именно с этими людьми внизу, с их эгоистичной апатией, рушившей ценные планы его партии, и с постоянно веющей от них опасностью. Она веет от них, даже когда они маршируют на демонстрации с его портретами, а из фанерных колесных муляжей великих достижений Генсек постоянно опасался диверсионного антисоветского выстрела, проникающего сквозь бронированный наградами добротный отечественный пиджак и бронежилет под ним, — прямо в главное сердце страны. Ему на трибуне всегда мнилось, что несут они его портреты понарошку, и действительно: в конце Красной площади исполнившие ритуал демонстранты грубо кидают свои хоругви внавалку в грузовики и торопятся прочь…»

«Я написал и опубликовал это стихотворение в середине 80-х годов прошлого века, размышляя о русском национальном характере — мятущемся, противоречивом, легко переходящем от ненависти к любви и наоборот, и в то же время чувствительном и милосердном… Эти размышления не были для меня трудны — я просто вглядывался в себя, в глубины собственной души, а потом переносил на бумагу то, что чувствовал. И строки мои были вполне искренними…»

«Впечатления мои собственные о Пушкине сложились позже. Когда жизнь начала ставить меня перед проблемами выбора или компромисса; когда нужно было самому разбираться в этом. Что истинно и что ложно в жизни и в искусстве. И я думал: как должны поступать в таком случае те, кто остается в любое время самим собой?..»

«О нем не зря говорили, что он жил много и много любил. Естественно, эта полнота жизни, которая изматывала его силы, буквально выжимала из него все соки… Конечно, такие люди не рассчитаны на слишком долгую жизнь. Эта концентрация духовная и душевная, это ощущение того, что слово есть великое дело, что каждая минута должна быть прожита во имя России, которую он так любил, — это, пожалуй, та его заповедь, о которой нам необходимо помнить, потому что столкновение того, о чем говорилось 40 лет назад, имеет место и сегодня…»

«Из трапезной храма подкармливают бомжей. Повариха выносит им на улицу кастрюлю с супом. Минута — суп проглочен. С пустой посудиной в руках стучится в двери пьяненькая пожилая бомжиха, говорит деловито: — Второе, пожалуйста!.. И десерт!»

«Здесь мы прожили двое суток. Пока уполномоченные покупали лес и оформляли документы, я выпросил лошадей и привёз из леса бабушке воз дров на топку, чтобы девчонкам не пришлось зимой самим ходить в лес. Теперь, конечно, им всё равно было легче. Девчата работали, у них была возможность заплатить за привоз дров. Хата была хорошая, тёплая, дров им должно было хватить на всю зиму даже с лихвой. С продуктами теперь было хорошо. Я из дому тоже кое-каких продуктов им привёз — из тех, что мне выдали на трудодень. На третий день мы купили сена лошадям в дорогу, я попрощался с бабушкой и девчатами, и мы уехали домой. После этого я не видел бабушку до 1954 года…»

«Литературный критик сегодня проиграет, если будет сидеть и ждать читателя. Он должен сам идти к нему, т.е. встречаться, увлекать, заинтересовывать его — и критикой, и литературой…»

«Искать мудрость необходимо, прежде всего, не во внешней среде, ибо если внутренний мир наш пуст, а все заботы связаны с достижением сугубо земных благ, то понимания того, что есть истина и мудрость, мы не достигнем. Почаще обращайтесь к Евангелию, именно в Его глубочайшей простоте скрыты возможности верной оценки и изучаемых систем, и того, что происходит в личной жизни…»

«Будьте готовы к битью. Ибо литература — это неблагодарный, каторжный труд на износ. Это безденежье и рушащиеся семьи. Это указательные пальцы у висков ваших многочисленных недругов. И это крайне редкие удачи. Но зато, если удачи есть — это великое счастье!»

«Появилось в последнее время такое обозначение — “православная проза”. Осмысление и описание увиденного в жизни с точки зрения православного человека. Присутствует здесь еще более узкое направление — “иерейская проза” или “проза священников”. Есть, можно сказать, свои “лидеры”: протоиереи Николай Агафонов и Ярослав Шипов. Пишут конкретно, без приукрас и придурашливых воздыханий о жизни воцерковленных людей или тех, кто только еще на пути к Богу, не льют елей и розовую водичку. Стараюсь быть в этом ряду со своей прозой…»