Воспоминания

«У меня с детства вырастало любопытство к природным вещам, я любил смотреть подолгу на камни, в их зернистые глуби, смоченные водой. Яркая глина, кирпичи, свежий тес, все эти вещи, точно источавшие цветное маревко — они подстерегали меня, слепо следили, безголосо передавали какие-то сведения. Разговор их был свеж и глуп, и звонок, как у детей, я любил его подслушивать…»

«Для того чтобы бороться со злом, нужно перестать им быть. Я не верю в то, что одну часть зла можно натравить каким-то хитроумным образом на другую, и уж тем более это не получится сделать внутри самого человека. Я верю в Бога потому, что Бог есть Свет и в Нем нет никакой тьмы. Я — всего лишь идеалист? Может быть. Но я уже говорил, что несовершенство моей веры не доказывает небытие Бога. Человека нужно оставить в покое, чтобы он наконец-то осознал сам себя и из нравственной игрушки, нравственного электората, в которую его превращает политическая жизнь, стал просто человеком…»

«Иду по берегу в туманной, ночной сырости и вижу: отражаясь, сливаясь, тот чудесный звон колеблет в глубине женский образ в тёмно-синем платье, своим мерцанием словно творящий непонятные заклятья. Может, это милый образ моей родины, распавшейся, рассыпавшейся до звона, до лепестков, до этого мерцания темного на дне?..»

«Влюбленные встречались украдкой, договорившись о пароле: желтая тетрадь в окне Полины — родители вечером на работе, приходи на наше место; голубая — сегодня нам остается только думать друг о друге. Любовь всегда возьмет свое, не спрашивая разрешения даже у родителей. В один из предвоенных годов сотрудница загса задала курсанту летного училища и студентке пединститута сакральный вопрос: согласны ли они стать мужем и женой?..»

«Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью — вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит — в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем. Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово: Алик — поп. Не стал парень отцу перечить — молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать…»

«В Минске простояли трое суток. Несмотря на то, что было запрещено ходить в город, чтобы не отстать от эшелона, мы всё-таки ходили, хоть и не очень далеко. Город был очень красивый, и кто бы мог подумать, что через каких-то полтора года он превратится в руины. А пока мы ходили и любовались им. Люди были очень доброжелательные. Бабушки на рынках, узнав, что мы новобранцы, угощали нас пирожками и жареными семечками. Погода днём была тёплая, и везде стояли лужи...»

Страницы из дневника

«Вскоре за невысоким березняком показалась деревенька из семи обветшавших разоренных изб. Траву вдоль улицы не косили давно, но просматривались промятые машиной следы. По ним Шилов добрался до нужного места. Окна дома, как и у соседних избушек, не были заколочены досками, но на дверях веранды висел замок...»

«Всю свою жизнь Генсек боролся. Не только с теми, кого он обходил, подминал, отталкивал... и чего там еще было... Не он их — так они бы его... Главная его борьба шла именно с этими людьми внизу, с их эгоистичной апатией, рушившей ценные планы его партии, и с постоянно веющей от них опасностью. Она веет от них, даже когда они маршируют на демонстрации с его портретами, а из фанерных колесных муляжей великих достижений Генсек постоянно опасался диверсионного антисоветского выстрела, проникающего сквозь бронированный наградами добротный отечественный пиджак и бронежилет под ним, — прямо в главное сердце страны. Ему на трибуне всегда мнилось, что несут они его портреты понарошку, и действительно: в конце Красной площади исполнившие ритуал демонстранты грубо кидают свои хоругви внавалку в грузовики и торопятся прочь…»

«Я написал и опубликовал это стихотворение в середине 80-х годов прошлого века, размышляя о русском национальном характере — мятущемся, противоречивом, легко переходящем от ненависти к любви и наоборот, и в то же время чувствительном и милосердном… Эти размышления не были для меня трудны — я просто вглядывался в себя, в глубины собственной души, а потом переносил на бумагу то, что чувствовал. И строки мои были вполне искренними…»

«Впечатления мои собственные о Пушкине сложились позже. Когда жизнь начала ставить меня перед проблемами выбора или компромисса; когда нужно было самому разбираться в этом. Что истинно и что ложно в жизни и в искусстве. И я думал: как должны поступать в таком случае те, кто остается в любое время самим собой?..»

«О нем не зря говорили, что он жил много и много любил. Естественно, эта полнота жизни, которая изматывала его силы, буквально выжимала из него все соки… Конечно, такие люди не рассчитаны на слишком долгую жизнь. Эта концентрация духовная и душевная, это ощущение того, что слово есть великое дело, что каждая минута должна быть прожита во имя России, которую он так любил, — это, пожалуй, та его заповедь, о которой нам необходимо помнить, потому что столкновение того, о чем говорилось 40 лет назад, имеет место и сегодня…»

«Из трапезной храма подкармливают бомжей. Повариха выносит им на улицу кастрюлю с супом. Минута — суп проглочен. С пустой посудиной в руках стучится в двери пьяненькая пожилая бомжиха, говорит деловито: — Второе, пожалуйста!.. И десерт!»

«Здесь мы прожили двое суток. Пока уполномоченные покупали лес и оформляли документы, я выпросил лошадей и привёз из леса бабушке воз дров на топку, чтобы девчонкам не пришлось зимой самим ходить в лес. Теперь, конечно, им всё равно было легче. Девчата работали, у них была возможность заплатить за привоз дров. Хата была хорошая, тёплая, дров им должно было хватить на всю зиму даже с лихвой. С продуктами теперь было хорошо. Я из дому тоже кое-каких продуктов им привёз — из тех, что мне выдали на трудодень. На третий день мы купили сена лошадям в дорогу, я попрощался с бабушкой и девчатами, и мы уехали домой. После этого я не видел бабушку до 1954 года…»