Воспоминания

Заболоцкий не романтизирует (как Пастернак), например, звезду, а оставляет ее элементом реальности, почти быта: как будто при утренней звезде нельзя спать, как нельзя спать после звонка будильника. У Заболоцкого жизнь показывается на уровне человеческих глаз как повседневность, а у Пастернака сверху.

Беата, Лари и некоторые другие евреи действительно приняли участие в создании современной японской конституции.

е и другие верят — нет, не притворяются, а в самом деле твердо убеждены — что им удалось то, на чем погорели Адам и Ева, они успешно и безнаказанно "познали добро и зло", и потому всякий, не исповедующий их догмы и не принимающий со смирением их господства, есть преступник и враг рода людского…

В сущности, можно говорить о транснациональном русскоговорящем еврейском обществе, составляющем по приблизительным прикидкам четверть 13-миллионного мирового еврейства и обладающем общим менталитетом, культурой, прошлым, общей исторической судьбой. Исходя из этих реалий и строит свою работу газета «Еврейская панорама».

Шёнберг рассказал, что проводит в Торонто свой саббатикал год в одном из университетов близ Торонто, причём его обязанности сводятся к тому, что он должен обедать в университетской столовой. Дело в том, что встречи во время обеда заметно облегчают сотрудникам университета общение с визит-профессором.

Жизнь Верлена поражает моральным и духовным бессилием при неиссякаемом творческом потенциале. Так уж случилось, что на жизненном его пути не было драматических взлетов, героических событий, величественной борьбы. Один лишь распад, сползание в трясину и медленная деградация.

Лев Моисеевич относился к тому типу музыкантов, для которых разнообразная деятельность, кочевая жизнь артиста, безразмерный рабочий день, профессиональное общение были неотъемлемыми нюансами повседневности, в которой «звериная» серьёзность не была спутником таланта.

Автору этих строк посчастливилось не только увидеть и испробовать скрипки Страдивари и Амати, но даже играть на них концерты в течение нескольких десятилетий.

Владислав Николаевич Андреев не был ни диссидентом, ни конформистом. Он был ученым-интеллектуалом. Он был моим Учителем. Он научил меня этому самому интеллектуальному сопротивлению. Интеллектуальное сопротивление подразумевает совершение поступков.

И вот наступает день, когда я впервые берусь за перо. Мелко исписанные листы — единственное упоение, единственная связь с вещественной вселенной. Дрожит мембрана ночи, на уличном островке гаснут один за другим фонари, начинается жалящий сердце алый рассвет, а затем переходит в суматошное утро.

Прикоснулся кистями к бумаге — и на ней мгновенно возникло сотворённое на глазах у нас — чудом, что ли? — волшебное яблоко! Было яблоко это свежим и настолько живым, что хотелось мне потрогать его. Казалось, это яблоко пахло, да как!

Как ни старается Москва выглядеть глянцево и гламурно, а глянешь за подкладку — всё та же труба, всё тот же азарт безобразий и беззаконий, где своему — уютно и спокойно, а пришлому — страшновато и не комфортно.

«Свои детские и подростковые годы я провел в русской деревне, где целыми днями пропадал в лесу. Его душа не была для меня тайной. Но я знал, что она изменчива и скрывает многое, о чем можно судить только по крику птицы, скрипу дерева, треску хвороста под ногой… я ощущал, что тьма лесной чащи враждебна людям, хотя и таит в своей глубине что-то человеческое…»

«— У бриллианта высокой чистоты есть такой тип огранки, когда всматриваясь в него, ты видишь “колодец” — бездонную глубину. А если на этот камень падает луч света, то он играет всеми цветами радуги. Таким должно быть настоящее произведение искусства — заключать на ограниченном пространстве целый мир (а это, безусловно, всегда ювелирная работа автора): богатство эмоций, неисчерпаемые бездонные смыслы. И, конечно, оно должно обладать достаточной “алмазной” прочностью, то есть не поддаваться разрушительному действию времени…»

«Думаю, что бетховенская музыка не раз наталкивала Вампилова на размышления о жизни и искусстве. Поэзия, витавшая в четырех стенах его убогого пристанища, плохо вязалась с нашей тогдашней жизнью, с тем, что повседневно говорилось, писалось, внедрялось в бытие. Судьба великого композитора — череда страданий, перенесенных только благодаря огромной воле, творческой страсти и порыву к счастью, — эта судьба была опорой думающему и чувствующему человеку среди людской пошлости, мелких желаний благ и удобств...»