Воспоминания

Когда наше издательство готовило к сорокалетию советской власти серию брошюр о союзных республиках, то написали одну общую главу и включили её в каждую из 15 книжек, подставив только географические названия. Большей насмешки над географией нельзя было придумать! И в дальнейшем попадалось мне немало книг, похожих на заполненные анкеты.

Мне приходилось сталкиваться с великим множеством разного рода начальников, начиная с высоких эшелонов власти (Комитет по делам искусств, Министерство культуры) и кончая довольно мелкой сошкой, но всех их роднили следующие качества: они или не имели ни малейшего отношения к культуре или являлись кое-как обученными бездарностями.

В каком-то захудалом ведомственном издательстве дали маху — вывесили на улице объявление: требуется секретарь-машинистка производственного отдела. Через неделю перед кадровиком высилась пачка поразительных анкет: на место секретаря, к тому же машинистки, к тому же производственного отдела, претендовали филологи, историки, философы, экономисты, все, правда, с одним изъяном.

Самиздатовские экземпляры были зачастую последними снизу, неясными, сбитыми, а то на такой тонкой бумаге, что листать приходилось с особой осторожностью. С Тамиздатом было в этом отношении лучше: буквы чётче. На некоторых тамиздатских книжках было выскоблено наименование издательства и место его расположения, наверное, для того, чтобы оправдываться при обыске: «Да я предположить не мог, что это вражеская литература».

Развитие событий, связанных с симпозиумом, вынудило власти занять оборонительную позицию. Началась невиданная кампания в прессе, включая такие центральные органы, как «Литературная газета», «Вечерняя Москва» и «Известия». Советские газеты впервые реагировали на обвинение, гласящее, что в Советском Союзе евреям не дозволено развивать свою культуру.

Капитаны дальнего плавания… Не так просто в Советском Союзе ими становились. Надо было для начала заиметь плавательский ценз и получить рекомендацию одного из признанных капитанов. Потом тебя должны «пропустить» в Службе безопасности мореплавания пароходства, в парткоме и КГБ. Потом в Москве, в Министерстве морского флота СССР. И только потом «пройти» на Коллегии Министерства!

Наконец, в двадцать минут десятого в рабочий кабинет вошел Лессинг, вернувшийся из Праги. Он включил свет и сел за письменный стол, стоявший у стены, чтобы допечатать что-то в почти готовой статье. Через десять минут он встал и подошел к старому секретеру, расположенному как раз против двух закрытых окон, чтобы вложить статью в конверт. Теперь он был хорошо виден преступникам. Из двух пистолетов через стекла двух окон они одновременно выстрелили в Теодора. Прибежавшая на выстрелы Ада увидела бездыханного мужа, истекающего кровью...

«Долго думал, а стоит ли, говоря о Распутине, задевать тему его личной жизни? Сам Валентин Григорьевич был человеком закрытым; когда речь шла о его семье, публичности не любил. Хотя семья его была едва ли не идеальной, а уж с точки зрения литературной среды — и вовсе…»

«Игорь Ростиславович Шафаревич был для русской эмиграции важнейшей фигурой в русском сопротивлении богоборческому режиму на родине. В отличие от многих других, он сочетал в себе и мужество, и яркое национальное самосознание, и научную точность аргументации, и благородные личные качества. Он выглядел как бы “русским дворянином” в довольно разнообразном движении инакомыслящих…»

«Удивительные возможности дал нам Господь, наделив воображением. Вот стою я сейчас в Сицилии у городского сиракузского кладбища, а мысленно вижу перед собой высокий обрыв и открытую моему взору на многие километры зеленую пойму Оки, что петляет среди необозримых заливных лугов то голубою, то синею лентою. Голубою в тех местах, где река освещена солнцем, а синею там, где отбрасывают тень белые стога кучевых облаков в высоком нежно-голубом небе...»

«Стихия слова была близка мне с детства. Сложно это объяснить, так же, как представить себе, что на её месте могло быть что-то другое…»

«Пожалуй, быть поэтом — это на роду написано. Я поздно это осознал, но когда всё произошло, мне открылись закономерности моей прошлой жизни. Настоящее стало трудным, а будущее — невероятным…»

Рафинированно честный, бескомпромиссный в порядочности, Алексей Фёдорович имел свои твёрдые принципы. И он жёстко и последовательно им следовал даже в мелочах, хотя и не афишировал свои принципы публично, никого не вовлекал в их соблюдение и даже не выставлял их напоказ – просто честно и спокойно делал то, что считал должным.

Творческое, художественное бесстрашие Шостаковича сочеталось в нем со страхом, взращенным сталинским террором. Многолетняя духовная неволя опутала его своими сетями, и не случайно в автобиографическом Восьмом квартете так надрывно, драматично звучит мелодия песни «Замучен тяжелой неволей».

Мирон Борисович Полякин был натурой тонкой или, как иногда говорят – "нервической". И, как часто случается с подобными натурами, подверженным перепадам настроения, а порой отличался даже некоторой неуверенностью в себе и излишней нервозностью.