Воспоминания

В книге Леонида Сушона «Приднестровье: евреи в аду» [6], опубликованной в Одессе в 1998 году, сказано, что гетто на Слободке закончило своё существование 22 июня 1942 года. В этот день последняя партия евреев, примерно 300 человек, была депортирована. Эта партия состояла в основном из медицинского персонала еврейской больницы, куда также входила и мать Леонида Сушон, Фредерика Сушон-Золотухина. Одесса формально стала полностью свободной от евреев. Некоторые евреи остались, конечно, но они были в постоянном подполье, и жили в ужасе, что их могут обнаружить, как в упомянутых мемуарах Людмилы Калика "820 дней в Подземелье". Эти мемуары очень эмоциональны и драматичны и описывают чудо выживания семьи Калика. Такие чудеса были редки, но они случались. Другим чудом была судьба отца Леонида Сушона, который всю оккупацию пролежал в той же больнице, куда его поместили ещё до войны и где работала врачом его жена Фредерика Сушон. Он стал неподвижен, с серьезной болезнью, в результате пыток во время сталинских репрессий в 1930-е годы. За всё время оккупации никто в больнице не предал его как еврея. Более того, русские друзья посещали и кормили его всё время оккупации Одессы.

Финал операции с пленными узбеками, бывшими советскими военнопленными, воевавшими на стороне немцев, завершился хуже. Скорее всего, не все они были узбеки, немцы сформировали мусульманские подразделения из советских военнопленных из Средней Азии, но кто их различал, кто узбек, а кто нет? Предстояло вернуть их на советскую сторону. Наши грузовики перевозили «узбеков» через условную границу непрерывно в течение двух дней. Этой границей был горбатый мост с «Юнион Джеком» на одной стороне и «Серпом и молотом» на другой. «Узбеки» срочно отрывали и выбрасывали медали и нашивки, которые они получили в то время, когда воевали за немцев. Грузовики с ними все шли и шли на советскую сторону, а оттуда были хорошо слышны звуки выстрелов. Позже мы узнали, что все они сразу же были расстреляны.

Между тем, французский воздух сделал свое дело: в 1958-м Джин вышла замуж за недавнего адвоката, а ныне начинающего режиссера Франсуа Морея, поразившего ее своими изысканными манерами. Успех в картине “На последнем дыхании” в одно мгновение превратил ее в кумира десятков тысяч поклонников. На ее поведении это никак не отразилось. А вскоре они с мужем отправляются в Америку – конечно же, в Лос-Анджелес, в Голливуд. Морей как добропорядочный и законопослушный гражданин считает необходимым отметиться во французском консульстве. Они оставляют там свои визитки, и через несколько дней Генеральный консул Франции г-н Ромен Гари приглашает их на ужин.

Занятия музыкой и живописью занимали важное место в яркой, насыщенной событиями и многообразными деяниями жизни Григория Николаевича. Обладавший значительной музыкальной подготовкой, он с большим успехом выступал при дворе в качестве скрипача, клавесиниста и певца, участвовал в придворных и великосветских спектаклях в домах графов П.Б. Шереметева (1766), А.С. Строганова (1768), И.И. Шувалова (1769) [14, c. 148-149]. Якоб фон Штелин (1709-1785) так характеризует Теплова-музыканта: «Этот искусный дилетант, которого заслуги и счастье возвысили постепенно до звания тайного советника и сенатора Российского государства, воспитывался в изящных искусствах и науках в семинарии новгородского епископа Феофана и не только сам пел с хорошей итальянской манерой, но и играл очень хорошо на скрипке» [16, c. 132].

Эти обстоятельства и дали Сергею повод, по следам нашей с ним встречи на писательской конференции в Калифорнии, назвать моё имя в своей очередной колонке - с неё мне и показалось уместным начать эти заметки. Упоминая «Панораму» - заметьте, вполне доброжелательно, но и несколько покровительственно, - заметку он назвал: «Величественная «Панорама». А ведь “мог бы и бритовкой...» - как это бывало тогда в отношениях между только еще встающими на ноги и пытающимся выжить любой ценой, изданьицами тех лет «нашей эмигрантской» прессы.

Две мировых и одна гражданская войны оставили мало материальных свидетельств о жизни моих родственников. Вся семья моего отца погибла в Холокосте, там же погибли отец и отчим моей матери, и поэтому в основном все сведения, которыми я располагаю о жизни моих родственников, я почерпнул из рассказов матери моей мамы, Ольги Волковицкой, девичью фамилию которой я и ношу. Ольга Владимировна сыграла исключительно важную роль в моей жизни. Она опекала меня, когда я был маленьким и, как я думаю, она любила меня больше, чем всех остальных многочисленных мужчин в ее жизни. В семье все ее любили и никогда не звали бабушкой, а называли странным и ласковым именем «Бабсик» Именно под этим именем она будет фигурировать в этих воспоминаниях.

Это было очень трудное время для всего Советского Союза, и особенно для Украины – это было время Голодомора, который потом официально был признан как геноцид против украинского народа в 1932-33 годах. 7 миллионов украинцев умерли от голода в эти годы из-за решения советского правительства экспортировать на Запад 1,7 миллионов тон зерна, прежде всего в нарождающуюся фашистскую Германию. Мои родители помнили, как на Запад шли большегрузные поезда с надписью “Излишки СССР”. Политика Голодомора проводилась сталинским руководством в ответ на сопротивление в Украине коллективизации и экспорту зерна.

Сигизмунд Абрамович обладал каким-то счастливым легкомыслием. На его добром, всегда озарённом озорной улыбкой лице как будто было написано: этому человеку всё можно! Поэтому он не чурался шуток на внешне - и внутриполитические темы. Когда Хрущёв, разъезжая по всему свету, стал раздавать награды кому попало, президент Египта Насэр, несмотря на своё более, чем сомнительное политическое прошлое, стал Героем Советского Союза. Четверостишие Каца по этому поводу стало фольклором: Лежит в Каире кверху пузом Полуфашист, полуэсэр, Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насэр.

Результаты своего поиска (а так же – сомнения и предположения) Ласкин фиксировал в дневнике. Вот автор будущей книги дает задание себе: сделать то-то и то-то, пойти туда-то и туда-то, а потом сам перед собой отчитывается… Так буквально из ничего, из случайного разговора на улице, возникает контур биографии художника. А одновременно появляется контур романа, выстраивается образ его главного героя…

Слова «свобода» и «братство» стояли всегда рядом и были как бы неотделимы друг от друга. Для нас, мальчишек, слово «братство» имело больше жизненного значения, чем «свобода». Мы хотели больше братства, чтобы жить в дружбе с другими, не еврейскими, мальчишками, братства, чтобы не дразнили нас «жид пархатый, нос горбатый», братства, чтобы мы могли ходить к реке купаться и не подвергаться нападению русских мальчишек.

В целом семьи Гойхбергов–Тульчинских, как и Халифманов, отличались широтой интересов и талантов. Среди маминых кузенов были лауреаты государственных премий, профессора, (Леонид и Михаил Тульчинские), ведущие строители Братской и Усть-Илимской ГЭС (Григорий Тульчинский), он же руководил строительством ГРЭС во Вьетнаме и Индии, С Григорием Тульчинским встречалась не только в Украине, но и в Дели. Тульчинский Анатолий Аронович, к.т.н., лауреат Государственной премии СССР, зам. начальника НПО электромеханики в городе Миасс Челябинской обл.

Чтобы выжить, все эвакуированные сажали капусту, картофель, и это их спасло от голода. Зимой ходили в лес, валили деревья, орудуя топорами, на санях доставляли их в посёлок. Эта миссия тоже выпадала на женщин, но главное - было чем растопить русскую печь. В рассказах мамы о том времени был слышен некоторый оттенок грусти о покидающей ее в старосте силе, так свойственной молодости. Мне кажется, что наряду с молодостью нельзя сбрасывать со счетов и момент наивысшего духовного и физического напряжения того тяжелого времени, выпавшего на долю ее поколения. Вспоминала она и о заснеженных морозных зимах Поволжья, о долгой дороге в лес. Они везли на гору порожние сани, а когда, разгоряченные от работы, возвращались домой - тут и наступал самый сложный момент – они спускали с горы груженые до верха огромные сани, а их никак нельзя было отпустить, их нужно было обязательно придерживать. И сани тянули за собой женщин с немалой силой. Но моя мама и ее подруги с этим справлялись, ведь они научились в эвакуации преодолевать все трудности.

…В начале спектакля сцена затемнена. Перед черным задником, на котором развешаны маски, группа собранных в тесную кучку согбенных неподвижных людей. Постепенно, под еле слышную в начале музыку фигура за фигурой эта группа оживает. Возникают “забытые” мелодии. Идут чудные номера - напевы, танцы, колыбельные, хоральные звучания и т.д. Небольшое сценическое действие, которое ненавязчиво, отдельными штрихами формирует целое, - есть и Ребе, который и молится, и зовет музыкантов, чтобы повеселиться... И с каждым номером зритель вспоминает то, что он, возможно, никогда не слышал и никогда не видел, но то, что заложено в нем генетически. Но вот, после неистового танца музыка звучит тише, тускнеет свет, артисты снова собираются в группу, какой она была в начале, все готово к тому, чтобы снова все забыть и застыть в недвижности. И вдруг душераздирающий вопль Ребе: «Нет!» И подхваченные этим воплем фигуры стряхивают готовое вот-вот наступить оцепенение и все увлекаются бешеным танцем.

Деятельность многих упоминаемых ниже учёных хорошо известна, и о них имеется более или менее обширная литература, поэтому во многих местах я ограничусь лишь ссылками на некоторые публикации и отдельными замечаниями.