Воспоминания

Начало знаменательного девятьсот шестьдесят первого, так хорошо начавшегося полетом Гагарина в космос и выносом тела Сталина из мавзолея, было подпорчено испытанием самой мощной водородной "Царь-бомбы", в отличие от уже давно никого не пугающих Царь-пушки и Царь-колокола, нагнавших страху на весь мир.

Жизнелюбивая, спонтанная, оригинальная, смешливая Ямима Черновиц, прожив почти целый век и написав пятьдесят книг, про дневник не сказала ни слова, а вела его почти четверть века. И вот дочери нашли его в деревянном сундучке, в глубине шкафа, под грудой больших и маленьких папок с рукописями и документами.

"Э-ваку-ация" буквально означает "о-пусто-шение": города и деревни опустошались от живших в них людей, прежде чем превратиться в гибельный театр военных действий других людей — солдат воюющих армий. Эвакуированные попадали в города и деревни, где их никто не ждал и не был готов принять. Народная этимология "выковырянные" точно передавала отношение к ним.

Подписывая соглашения с Гитлером, особенно заключая с ним договор «о дружбе», Сталин высокомерно проигнорировал психологические последствия такого шага. Он играл в свои геополитические игры, выбрасывая из своих расчетов народ. На протяжении десятилетия в стране велась антифашистская, антинацистская пропаганда. И вдруг в одночасье пропагандистская машина повернулась на 180 градусов. Вчерашние враги и изверги рода человеческого провозглашались друзьями и союзниками.

Многие большевики тогда меняли свои фамилии, выбирая более звучные. Надо сказать, так делали не только люди еврейской национальности. И вот перед приходом в Красную армию отец тоже поменял фамилию Барухман на Барунин. Мы с Борисом тоже стали Барунины, а мать, по-прежнему оставалась Левинсон.

Общее название мемуаров выражает квинтэссенцию их содержания в целом: оно показывает, что в них центральное место занимают мои невольные (случайные) встречи, которые, к тому же, в 1949-1954 гг. происходили в неволе.

Если еще в середине семидесятых годов идеалом для молодого человека было независимое кустарное производство (фалафельная, мастерская по ремонту бытовой техники, мебельные мастерские и т.д.), то теперь стала компьютерная фирма, работа по найму в хорошей компании хай-тека. Резко увеличилось количество среднетехнических учебных заведений, некоторые из них стали давать первую степень (В.А). Высшее образование перестало быть ашкеназийской экзотикой.

Много воды уже утекло в Енисее за то время, когда я в последний раз общался с Астафьевым в Овсянке, да и старинное сибирское село изменилось неузнаваемо. Что там село! Сам погост разрастается в последние годы как на дрожжах.

Говорить о Катаеве... Да. Говорить. И сказать — по-своему — обо всём? Нет, хотя бы о том, кем он был для меня — всегда. С детства — и до теперешних дней. Но тогда почему же — был? Жив он — в речи. А значит — есть. И его присутствие — рядом — и со мной, и с другими людьми — несомненно. Поскольку в речи существуют обычно — лучшие. И Катаев — один из лучших. Так сложилось. Он — выжил. Стал, вопреки эпохе и власти оголтелой,— самим собою. Долговечные создал книги. В них — судьба его. Между строк — да и в каждой строке. В любом полновесном катаевском слове. Просто надо уметь читать. За вниманием — понимание, словно свет золотой, придёт. Ведь в катаевских книгах — всех — созидательная энергия, драгоценная, помогающая людям жить. Великое свойство! Ну а прежде всего писатель замечательный этот — поэт. Вот и надо сказать. О многом. И легко — и действительно трудно.

М.А. Лаврентьев был не только замечательным учёным, но и прекрасным организатором. Он правильно подбирал людей для реализации своих идей и предоставлял им полную свободу, не вмешиваясь в детали до тех пор пока выдерживалась правильная общая линия. Так он вел себя и по отношению к олимпиаде – ФМШ.

Если талант направлен на созидание, личностные качества художника помогают раскрыться самым неожиданным граням дарования. Но талант чахнет, высыхает, и художник «одинаков», если за ним нет человека.

Андрей безуспешно пытался создать что-то похожее на Мадригал, продолжал писать, хотя, как он говорил, его композиторский кризис, начавшийся еще в Москве, источником которого, он сам считал, был кризис советского авангарда, не кончился ни в Париже, ни в Италии, ни в Швейцарии.

Знать наизусть или «всю русскую поэзию», или «всего Мандельштама», или «всю Цветаеву» и т. д., оставаясь доблестью (память памяти рознь), – было вместе с тем почти что нормой. У походных костров не столько пелись песни, сколько читались стихи. А чтение интеллигентным ухажером интеллигентной девушке хороших стихов на память было нормой, если не императивом!

На просторах ИТЭФа происходило много чудес, объяснение которым лежит за пределами науки. Созданный под эгидой Берии, институт всегда находился под неусыпным надзором всевидящих органов. Казалось бы, времена менялись, а с ними и нравы, но высшее начальство – никогда.

Говоря сегодня о творчестве Окуджавы, обращаясь к его человеческой сущности, постоянно чувствуешь опасность соскользнуть в выспреннюю фразу, употребить нечто высокопарное, – а ведь делать этого ни в коем случае нельзя, как бы ни тянуло: сам он не просто избегал, но активно не принимал подобных речевых оборотов, особенно в свой адрес.