Воспоминания

Рихтеру, очевидно, не хотелось начинать концерт не с внушительных аккордов, а всего лишь с пяти нот, сыгранных деликатно одной правой рукой, ведь «пиано» — это не по-рихтериански. Он был вагнерианец, и когда мы жили в одном дворе, любил по ночам барабанить Вагнера. Рихтер с Дорлиак жили в консерваторском доме, а мы в композиторском.

Как-то друзья привезли в Малверн молодого начинающего композитора Бенджамина Бриттена, который был моложе Одена более, чем на шесть лет, и во всем, кроме музыки, был весьма не уверен в себе. Бриттен писал в дневнике, что Оден со своим «энергичным умом» создал у него «вопиющий комплекс неполноценности». Оден решил взять Бриттена под свое крыло и помочь ему расширить горизонт и знание мира и всячески побуждал его обратиться к другим жанрам искусства, прежде всего к литературе и особенно поэзии.

Меня вдруг прожег стыд. До этого я не воспринимал ситуацию как проявление жестокости, в моем понимании это была послеобеденная игра. Потом уже я догадался, что дети гораздо более жестоки, чем взрослые. У них отсутствует сострадание, поскольку они не способны почувствовать чужую боль и (мысленно) перенести ее на себя.

Академгородок был не просто раем, а «советским раем». Сталинско-бериевская «шарашка» и республика учёных сплавились в особую амальгаму. В шарашке тоже говорилось свободнее, чем на воле. Но для раннего Академгородка я бы ввёл специальный термин «шараблика». Конечно, «шарашка» в конечном счёте перевесила «республику» и победила. Но это произошло поздней весной 1968 года, а до этого было ещё три года райской жизни.

Георгий рассказывал, как он редактировал роман Дудинцева «Не хлебом единым», одно из самых смелых произведений того сезона, какие эпизоды приходилось отстаивать, дорабатывать вместе с автором, чтобы сделать их проходимыми. Увлекательная была работа. И, как бы удивляясь, почему так происходит, Владимов добавил, что в ящике его стола в редакции лежит без движения роман Пастернака «Доктор Живаго».

Помню множество наших с Ворошиловым встреч на московских просторах и разнообразные истории из шестидесятых, связанные с нашим дружеским и весьма бурным общением, подкреплённым, как правило, ещё и выпивкой — пивом ли, вином ли, — тем, что было в каждом конкретном случае нам доступно, из-за вечной нехватки средств.

Ну и собрались журналисты срочно ехать на родину героя, в чувашскую деревеньку Шоршелы. Чтобы осветить, значит, благостную картину его происхождения. А надо сказать, что Шоршелы свое название получили не случайно: по-чувашски это вроде как комбинация двух слов — болото и грязная вода. И, к ужасу всех ответственных за праздничное освещение этого выдающегося события, названию своему деревенька вполне соответствовала.

Советское кино мгновенно закончилось с развалом Союза, но оно сопровождало и украшало жизнь своего народа все 70 лет и остается великим культурным слоем, который обильно питает ностальгию не одного поколения.

Нарушением пунктуальности для русского человека является, прежде всего, опоздание, т. е. когда кто-то заставляет себя ждать, а также приход в неурочное время, т. е. создание неудобства другим людям. Для немцев нарушением является не только опоздание, но и приход раньше, чем следует, а также приход без приглашения. И это связано прежде всего с внутренней дисциплиной.

Все были в выданных на складе Министерства обороны цивильных, мышиной раскраски «москвошвеевских» костюмах, при галстуках и — почему-то — в шляпах «а-ля родное Политбюро». Всё бы ничего, только вот и женщины летели — так было дешевле, не надо было тратиться на настоящий «Аэрофлот». Роль туалета выполняло ведро, сиротливо приютившееся на виду у всех в уголочке кабины.

Популярность Горенштейна во Франции во второй половине восьмидесятых годов была настолько велика (писатель называл этот период «парижским»), что на традиционную ежегодную встречу в Елисейском дворце с деятелями искусств разных стран Горенштейн как представитель русских писателей дважды приглашался тогдашним президентом Франции Миттераном — в 1987 и в 1989 годах.

Асадова читают: в этом, как океан в капле воды, — наше время, а Маяковский, бронзовый в своём вели­чии, надёжно защищён как раз тем тем, что его никто не читает. Его теперь и нельзя прочесть — до такой степени он сделался чужд, до такой степени обнажились его слабые стороны. Самые честные попытки ни к чему не приводят.

Журналисты публиковали сплетни и догадки о мотивах Бёрлинга воевать на стороне Израиля. В конце Второй мировой войны и сразу после нее пресса выставляла Бёрлинга в не самом выгодном свете. Писали, будто он планирует наняться добровольцем в китайские ВВС, чтобы бомбить Японию.

Йирмейау был народным трибуном в самом высоком смысле этого слова. Его вера, его сознание своей миссии и его высокие нравственные идеалы были неразрывно связаны с окружающей действительностью, ею он дышал и о ней постоянно помнил, даже в моменты высочайшего духовного экстаза.

Первый удар нанесен по источнику жизни: «Разделилась река на белую и красную часть, Израиль пил воду, а египтяне кровь» — разделение произошло еще в первую казнь. Вместо «кровь» можно читать «стоять, замирать, остановка», корень этого слова использован в стихе «остановилось солнце, и луна стояла» . Египтяне не могли пить, поскольку остановившиеся воды испортились, а не превратились в кровь. Маги повторили остановку или превращение.