Воспоминания

Мы стояли на холодном ветру, леденеющими ногами переступая в талом замусоренном сугробе. Шел 1989-й, и Москва давно толком не убиралась: Перестройка. Мы только что вышли из редакции «Иностранки», и после острой и моментами откровенно враждебной там общей дискуссии разговор наш теперь получался какой-то весь рваный, нервный. Но было ясно: я разговариваю с поэтом.

Таким образом, к началу войны в Керчи оставались шесть семей моих близких — дед, бабушка и тетя, двоюродная бабушка Сарра, двоюродная бабушка Люба с дочерью Элей, семья сына Любы Юды, двоюродный дедушка Герш Мирский с женой Хаей-Саррой и семья двоюродной бабушки Жени. Всего пятнадцать человек.

Гитлеровское руководство проявляло заботу о фольксдойч, проживавших на оккупированных территориях СССР. Они получали большую часть одежды, обуви и многих других предметов, оставшихся после уничтожения евреев в лагерях смерти. Об этом свидетельствует февральский 1943 г. «Отчет об имевшем до сих пор место использования старых текстильных изделий из поселков для выселенных евреев».

По преданию первые поколения обладали иной физиологией, жили почти тысячу лет и безболезненно рожали многочисленных детей, сразу начинавших ходить и разговаривать. Проклятая земля порождала чертополох на обработанных полях, но давала урожай в пустыне. Быстро увеличивающееся человечество стояло на грани голода.

Когда-то в долине было большое пресное озеро, но сегодня на его месте осталась только роща и сочная зелень. Еще во времена английского мандата над главным источником Эйн Самия построили насосную станцию, которая стала откачивать воду и гнать ее по трубам в деревни на горах. Трудно поверить, но вплоть до ХХ века, то есть до периода английского мандата, для сбора и хранения воды здесь использовали те же средства, что и во времена праотцев — каменные ямы.

Советская пропаганда дала залп в полную силу. Израиль был обвинен, во‑первых, в «геноциде», а во‑вторых, в «заговоре, имеющем целью достичь мирового господства». Приписать такое намерение стране с населением, не достигавшим и двух с половиной миллионов человек, было поистине смелым полетом фантазии, но в горячке происходящих событий о правдоподобии думать было некогда.

Нет причин идеализировать систему. Но, во-первых, где, при которой из систем и властей, блага распределялись по справедливости? Во-вторых же, то, что получали эти — очень немногие, — высокопоставленные люди, было ничтожной каплей по сравнению с тем количеством продовольствия, которое требовалось городу, и, даже не будь этих привилегий, миллионам граждан не стало бы легче.

Можно спорить с Солониным по поводу оптимального использования лошадей: в качестве тягловой силы или съедобного мяса, но… невозможно отрицать, что с весны 42-го голод ликвидировали без широкого использования конины, значит, главная проблема все же была не в этом.

Евреи, служившие в милиции, в своем большинстве были грамотными и преданными сотрудниками, они воевали на фронте и в партизанских отрядах, имели правительственные награды. Почти все они были уроженцами Белоруссии и оставались пристрастными к событиям в республике в годы оккупации.

Выбор самой умеренной и «облегчённой» версии религиозного образа жизни продиктован не только и не столько идеологическими соображениями, но представляет из себя компромисс между «правильным» (по моему разумению) уровнем соблюдения заповедей и моими реальными сегодняшними возможностями, учитывая груз прошлого. Но в настоящий момент я нахожусь в состоянии душевного равновесия между своим мировоззрением и образом жизни.

Я нарисовал языки пламени, вырывающиеся из окон, они закручивались вокруг крыши и пожирали мрамор. Мама спросила меня, что это, и я сказал, что это библиотека в Александрии, которую мусульмане приказали сжечь, потому что по сравнению с Кораном никакие книги не важны. Разве мама не помнит, что рассказывала мне эту историю? Мама помнила. Но почему я нарисовал это? Я не знал. Что я хотел сказать этим рисунком? Я пожал плечами.

В аудитории Шатуновский несколько минут отдыхал (этажи были высокие), потом медленно поднимался на кафедру или подходил к доске, говорил несколько тусклых слов — и преображался. Все в нем менялось: голос становился сильным и по-молодому звучным, тело — подвижным, руки быстро выводили на доске формулы. Он рассказывал так ясно, переходил от факта к факту так логично, что его понимали даже самые непонятливые.

У входа в главпочтамт возникла стела, окружённая у подножия россыпью имён областных центров. С указанием расстояния в километрах от Киева. Остолбенел. Гляжу — что такое? Оказывается, центр республики Крым отстоит от столицы ровно на 666 км… Сатанинское число… Не успел досказать Владимиру Натановичу, как из трубки — очередь нелицеприятных слов. Будто это я, а не украшатель моего родного города, всобачил потустороннюю цифру.

«В книжице», «старался, как мог» — здесь нет рисовки и демонстрации скромности. Здесь душевный трепет перед божеством по имени Поэзия. «И приглашая заглянуть в свою «исповедальню», — пишет автор в конце предисловия, — я тайно рассчитываю…» Дорогой мой друг Борис, ты тайно рассчитывал, а я явно свидетельствую, что твоя поэзия в лучших твоих стихах заслуживает высочайшей оценки.

Чья версия ближе к истине — та, которую Лейба рассказывал своему племяннику, моему отцу, или та, которую рассказывал своей дочери Яша — установить сегодня сложно, да и нужно ли? Тем более, что версии эти, в принципе, не являются взаимоисключающими.