Воспоминания

До защиты оставалась неделя. Я бросился искать дополнительного оппонента. Ни о каком оппоненте из другого города уже не могло быть речи. И тут мне повезло: стать дополнительным оппонентом согласился д.т.н, профессор, зав. кафедрой Рижского института инженеров гражданской авиации Хаим Борисович Кордонский. Он был выдающимся ученым, специалистом по надежности технических систем, и его участие в защите должно было укрепить мою позицию.

В нашей квартире в темной, не освещенной прихожей была дверь, которая никогда не открывалась, была наглухо заперта. Нам, детям, было, конечно, любопытно: а что там за этой таинственной дверью? Но прошло несколько лет, прежде чем случилось, можно сказать, историческое событие: дверь оказалась приоткрытой, не знаю, по какой причине.

Но, Б-же мой, до чего западная интеллигенция вставала перед Сталиным на задние лапки! В книге Окунева есть глава про Леона Фейхтвангера, обласканного Сталиным и написавшего позорную апологетичную книгу «Москва — 1937» в разгар года, ставшего символом самой большой жестокости в истории человечества. Так если он настолько ничего не понял из того, что происходило перед его глазами, как можно доверять ему, когда он пишет об истории далёкого прошлого?

Судьба-злодейка забросила моего героя в школу пропагандистов РОА... моего героя, расспросив детально, узнав о его знании трёх языков, направили в офицерскую школу вооруженных сил Комитета Освобождения Народов России (КОНР). Школа находилась в Баварии, под Ульмом, в Мюнзингене. Школой руководил генерал Меандров, бывший офицер советской армии, ближайший сподвижник Власова...

Людской поток заполнил улицу, но продвигался все медленней и медленней, и вот совсем остановился. Путь ему преградил заслон из средневековых латников в серых плащах и шлемах с узкой прорезью для глаз, но Пушкину ничто не мешало. Всепроницающий, он мог легко проникнуть и на ту, и на другую сторону...

Эмиграция началась бурно и неожиданно. Мы поселились в районе пригорода Филадельфии и сразу же были вовлечены в жизнь американской провинции. У нас тогда не было никаких средств связи между собой, не выходили газеты, не было книжного магазина...

«Пою тебя, мой город славный!» - воскликнул один поэт, я сам где-то читал. Наверное это о Москве или Ленинграде. А может, не поэт, а писатель. И не «пою тебя», а «пою тебе». Но все равно красиво. И я тоже хочу воспеть Житомир, в котором прожил последние сорок восемь лет.

Гарику вовсе не хотелось сочинять пьесу. Мальчик не мечтал о скрипке и не хотел славы драматурга. Гарик начал собирать марки и монеты. Но Софка и Белла выглядели удручёнными. Они могли заболеть. А папа Иосиф часто повторял: долг врача не вылечить больного, а предупредить болезнь.

Мне вспомнилось послевоенное детство. Печные трубы, торчащие как сломанные зубы из ощеренных провалов, и памятники, памятники – небольшие обелиски с красной звездой, разбросанные между воронок. Их было так много, что, казалось, мы живём на кладбище. Хотя жили мы в небольшом городке, который назывался Гроссулово. Мама добровольцем ушла на фронт из города Горького и, вырвавшись из немецкого окружения рука об руку с украинцем-папой, осталась в Украине. Папа же появился после Победы, когда я уже поднялась на ножки и, крепко ухватившись за большую суковатую палку, топала вполне самостоятельно.

Что касается целей длительного обустройства в России, то они достигнуты не были. Ни одно учебное заведение российской столицы не приняло его на постоянную работу преподавателем. Это поддерживало в Эренфесте постоянное чувство неудовлетворенности собой, создавало тревогу за благополучие семьи, которая выросла в России еще на одну дочь.

Как кажется, разрушаться этот разумно обустроенный, понятный мир начал с рождением квантовой механики. В знаменитом интерференционном эксперименте с пучком электронов, проходящим через две щели, мы в принципе не можем знать, какой из электронов прошел через заданную щель. Но хуже того: мы не можем внятно, четко и однозначно ответить на вопрос: что есть электрон?

Мне запомнилось, что мой сын — Михаил Беляев, ставший математиком несмотря на все мои «запихивания» его в биологию, в детстве как-то, когда мы проезжали в троллейбусе мимо университета, сказал: «А здесь мой папа студентам сказки рассказывает!» Конечно же, он дома услышал такие слова от бабушки…

Мы часто представляем разум как нечто отделенное от телесного, как будто каким-то гематоэнцефалическим барьером. Между тем тело и мозг — единое целое. Многое в жизни — за пределами языка, разума и логики. К этому, кстати, пришла и современная гуманитарная наука.

Итак: начало рассказа сопровождается прихотливым аккомпанементом из звуков, которые дополняют смысл, сообщаемый нам словами. Информация окрашивается эмоцией. К сознанию читателя подключается подсознание. И происходит это при помощи средств из арсенала поэзии, в котором немалая роль принадлежит «звуковым эффектам» — аллитерации и ассонансу. Вывод: художественная речь, даже в ее прозаической ипостаси, не тождественна речи повседневной.

Музыка повлияла на стихи Марины Цветаевой, как и у Пастернака. Полифоничность её работ, обилие ритмов и структур — это от музыки. В стихах и прозе музыкальные инструменты и термины использованы ею сотни раз, что значительно больше, чем у Пастернака. В её стихах музыкальные темы использованы более 320 раз, и музыкальные инструменты 263 раза (подсчитал американец российского происхождения Виктор Финкель).