Воспоминания

«Прилетел он к нам, скорый на встречу, / Тучей белых назойливых мух, / Появился внезапно, под вечер, / Закружился, как тополя пух. / У берёзонек выбелил кудри, / Пышным кружевом лёг на траве. / И, багрянец кленовый припудрив, / Весь растаял, лишь выплыл рассвет…»

«Пишу заметки на полях войны, / Обрывки дневников и хроник. / Здесь у обрыва обнажились корни, — / Вот так и мы / Цепляемся за пядь родной земли, / В которой нас однажды похоронят. / Пока мы живы. Молоды. Пьяны. / Надеемся и держим оборону…»

«— Колюха, представь “Гуляй-ногу”. А Кольку хлебом не корми. Сперва в сторонку отойдет, постоит там минутку, волосы себе поерошит. Обернется — глядь, а это уже и не Колька, а Гера-хромой, “Гуляй-нога”. Лицо в ухмылочке растянуто, чуб на глаза лезет и он его поминутно назад откидывает…»

«Молодые, статные, все по-владимирски звучно окали: они были выше и крупнее среднего роста, но как-то в меру, как бы улучшенной породы: телогрейки черные были им не по росту коротки, свободные блекло-серые спецовочные штаны заправлены в новые большие резиновые сапоги. Особенно их лица запомнились — без жизненной черноты и усталости. Работали и, пересмехаясь, шутили вполголоса отдельно от нас, приезжих…»

«На днях в разговоре с одним таким человеком, «захватившим» войну, я вдруг услышал от него признание, что он был... помощником Гитлера. Первой моей мыслью было, признаюсь, что надо мною зло шутят, и я хотел уже положить телефонную трубку, чтобы прекратить ненужный разговор. Но тут незнакомец на том конце провода, словно догадавшись о моем желании, сказал: — Это я вам серьезно. Да — я из помощников Гитлера, Адольфа Гитлера…»

«Свои страхи и себя описываю как продукт тогдашней эпохи (в этом главное оправдание воспоминаний). Таков был я, и таковы были приблизительно все вокруг меня — малые и большие. Нас всех влекло, так сказать, одним океанским течением. Многие, конечно, уже поднимали голову — одни меньше, другие больше — над этим течением, из головы начинали выветриваться древние страхи, и освобождённые от них, с насмешкой над своим и чужим суеверием, легко и бодро оглядывали горизонт и воздушную бесконечность. Но тело, если продолжить то же сравнение, со всею кровью, сердцем и чувствами оставалось в той же древней глубине, его несло в неизвестном направлении всё то же океанское течение. И страхи в крови и в чувствах видел я на других и на себе, оставались почти неизменными, несмотря на самые насмешливые улыбки…»

«В деревенской школе у юной учительши, или наставницы (так двояко называли местные Марию Ёжкину), было много учеников — крестьянских детей. Голодновато жилось семьям даже с собственным подворьем. А Марусе и подавно голодно было. Ну какое хозяйство у молодой учительницы, только что приехавшей и устроенной в комнатке при школе?! Подкармливали жившие также во флигельке старички: быстрая на ногу техничка (так в школах называли обслуживающий персонал) и муж тёти Фроси, работник на все руки Антип Васильевич. Детишки, развернув на переменке свои немудрёные “завтраки”, не обходили учительшу и клали ей на стол кто варёную картофелину, кто кусок хлебушка с салом…»

Если тебя угораздило уродиться евреем, то будь любезен, милый, поплутай по временам и весям. Даже пусть ты по природе своей изначальной никакой не сорви-голова, а обычный домосед-домоседович, любитель сытных блюд и густой наливки. Путешествуй-путешествуй...

- В отношении к Советской России у Владимира Маяковского прослеживалась не только нескрываемая страсть, но и почти эротическая привязанность к Советской власти...

Теперь в России призывают отказаться от международно признанных стандартов и баз данных и вместо них создать в России собственный индекс цитирования. Многие понимают, что речь идет об организации индекса, основанного на непроверенных или научно неподтвержденных ссылках в непризнанных в честной науке журналах или иных изданиях. По такому «индексу цитирования» жуликоватые «исследователи» будут иметь сколько-нибудь значимые показатели, а это даст им возможность оттеснять от научных должностей настоящих ученых.

Во всех ситуациях, когда прямое наблюдение фактов невозможно, единственный способ познания — это моделирование интересующих нас объектов и явлений. Именно так делается наука со времен Галилея. «Не существует ученых, которые постоянно не мыслили бы в терминах моделей — даже если они не признаются в этом ни другим, ни даже самим себе».

Общество и наука в России распались на мелкие кластеры. Поэтому в разы выросло число членов РАН и в еще большей степени упали компетентность и вклад ученых в России в мировую науку. Проходимцы от РАН заинтересованы в личном обогащении. Нормальные члены РАН — в сохранении своего маленького коллектива. Нормальным ни президент, ни президиум совершенно не нужны.

Посмотрим же — как продолжилась ‘Петербургская повесть” в жизни её создателя. Как тема поэмы преломляется в судьбах филологов-пушкинистов, под строгим взглядом Всадника на берегу Невы. Увидим не меркнущее с годами чудо, “божественный глагол”.

Горькая участь ленинградских поэтов эпохи новеченто сравнительно с поэтами московскими ни на крохотную секунду не противопоставляет Ленинград Москве в целом. Ленинград ни на тютельку не был лучше. Он был хуже. Страха было больше. Режим в обоих городах был одинаково подл, человеческий материал одинаково низок, а ведь город — это люди, не камни и деревья.

Игорь Сухих — ученый-литературовед, естественно было бы услышать от него объяснение противоречивых правил его коллег при установлении авторства. В нашем примере Коренев, почти наш современник, объявляется автором стихов, не предоставляя хронологически достаточно ранний автограф. В то же время, например, Дмитрию Веневитинову отказано в авторстве на стихотворение «Родина» только потому, что автограф не был найден.