Воспоминания

Полтора критических предвоенных года РККА была не обеспечена горючим именно для новых моделей самолетов. Как-то перебивались, экономили бензин. Конечно, за счет учебных полетов. Это сказалось страшным летом 1941 г… Если б рассказать моему отцу, он бы, думается, смог все это понять. Но сам — не хотел он об этом думать! Так и сохранил на всю жизнь: “Я — солдат Сталина!” Несмотря ни на что. С другой стороны, вызывает уважение.

Через полгода весь Ленинград наполнился слухами о готовящимся еврейском погроме. Называли даже конкретную дату. Если не ошибаюсь, 20 января (1989 года). Были те, кто уехал из города или заперся в квартире. Незадолго до этой даты ко мне на работе подошла одна женщина, которую я знал достаточно шапочно, и сказала: «Мой сын работает в органах, он просил меня передать всем вашим, чтобы вы не волновались, всё будет в порядке.»

Да — закричала радостно Лия. — Вы знаете, встреча с Вами так меня шарахнула, что мой гормональный фон сдвинулся. Я забеременела…

Как обычно, начался очередной многовековой еврейский балаган: то одни были — за, а другие — против, то те, кто были — за, сказали, что будут — за, но только в том случае, если… Тогда те, кто были — против, вступив в коалицию с теми кто еще недавно были — за, примкнув к тем, кто сначала были — за, а потом стали — против…

Бюрократическое правление идеально совмещается с утопией, потому что утопия неосуществима, а бюрократии это безразлично с точки зрения результата и даже выгодно с точки зрения взяток, которые удобно вымогать за неисполнение принципиально неисполнимых требований. Для власти, претендующей на абсолютность, бюрократ — главная и единственная надёжа и опора, при ней он расцветает количественно и качественно.

Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Если алжирец видит, что во Франции лучше, в Алжире станет одним алжирцем меньше, но станет ли во Франции одним французом больше? Это выяснится только через два-три поколения, и чтобы это случилось, надо, чтобы сейчас (сейчас, а не через два-три поколения!) во Франции действовало соответствующее законодательство.

«Мне кажется, что бабочки не умирают, / они летают между разными мирами, / и если кто-то хочет весточку послать оттуда, / то прилетает это маленькое чудо, / ведь не случайно над могилами родных / витают бабочки как весточки от них…» 4. Николай Родионов. Над тихой водой. «Никогда не достичь нам границ мирозданья, / Никогда не понять смысл того, что в нём есть. / Божий дар, или всё же Его наказанье / Это всё, или так — всякой всячины смесь? / Всякой всячины мы нахлебались с избытком, / Ею плотно набив, под завязку мозги. / Ну и что? сколько было открыто, забыто? — / Даже в прошлое смотришь — не видно ни зги…»

«Белоствольные наши красавицы / И без зелени хороши. / Вы верхушками неба касаетесь, / Достаёте до самой души. / Небо синее, тонкие веточки — / Вот таким было мамино платье. / Это словно от мамочки весточки / И родные её объятья…»

«Ветла грустила о былом, / дремала тёмная вода, / метнулась чайка и крылом / разбила зеркало пруда. / Затеял рой стрекоз игру, / и ласточка грозу звала, / и ты шептала — не к добру, / к печали бьются зеркала…»

«Прилетел он к нам, скорый на встречу, / Тучей белых назойливых мух, / Появился внезапно, под вечер, / Закружился, как тополя пух. / У берёзонек выбелил кудри, / Пышным кружевом лёг на траве. / И, багрянец кленовый припудрив, / Весь растаял, лишь выплыл рассвет…»

«Пишу заметки на полях войны, / Обрывки дневников и хроник. / Здесь у обрыва обнажились корни, — / Вот так и мы / Цепляемся за пядь родной земли, / В которой нас однажды похоронят. / Пока мы живы. Молоды. Пьяны. / Надеемся и держим оборону…»

«— Колюха, представь “Гуляй-ногу”. А Кольку хлебом не корми. Сперва в сторонку отойдет, постоит там минутку, волосы себе поерошит. Обернется — глядь, а это уже и не Колька, а Гера-хромой, “Гуляй-нога”. Лицо в ухмылочке растянуто, чуб на глаза лезет и он его поминутно назад откидывает…»

«Молодые, статные, все по-владимирски звучно окали: они были выше и крупнее среднего роста, но как-то в меру, как бы улучшенной породы: телогрейки черные были им не по росту коротки, свободные блекло-серые спецовочные штаны заправлены в новые большие резиновые сапоги. Особенно их лица запомнились — без жизненной черноты и усталости. Работали и, пересмехаясь, шутили вполголоса отдельно от нас, приезжих…»

«На днях в разговоре с одним таким человеком, «захватившим» войну, я вдруг услышал от него признание, что он был... помощником Гитлера. Первой моей мыслью было, признаюсь, что надо мною зло шутят, и я хотел уже положить телефонную трубку, чтобы прекратить ненужный разговор. Но тут незнакомец на том конце провода, словно догадавшись о моем желании, сказал: — Это я вам серьезно. Да — я из помощников Гитлера, Адольфа Гитлера…»

«Свои страхи и себя описываю как продукт тогдашней эпохи (в этом главное оправдание воспоминаний). Таков был я, и таковы были приблизительно все вокруг меня — малые и большие. Нас всех влекло, так сказать, одним океанским течением. Многие, конечно, уже поднимали голову — одни меньше, другие больше — над этим течением, из головы начинали выветриваться древние страхи, и освобождённые от них, с насмешкой над своим и чужим суеверием, легко и бодро оглядывали горизонт и воздушную бесконечность. Но тело, если продолжить то же сравнение, со всею кровью, сердцем и чувствами оставалось в той же древней глубине, его несло в неизвестном направлении всё то же океанское течение. И страхи в крови и в чувствах видел я на других и на себе, оставались почти неизменными, несмотря на самые насмешливые улыбки…»