Воспоминания

А поддерживать невесту Бродского Марину Басманову дома выпала честь Бобышеву. Поэтому он пару раз оставлял нас одних и мотался в Ленинград. И однажды сказал, что Марина сама приедет на дачу. Она и приехала. Холодная, молчаливая, красивая, без намека на шарм, чужая. Вечером у печки в разговоре участия почти не принимала, что-то мелкое-мелкое рисовала карандашом в блокноте.

На чём «горел» начальник в советское время? На машинах, и, пардон, на бабах. Если со второй опасностью всё было более-менее спокойно, то машины, шофёры — это отдельная статья наших постоянных забот. И я не боюсь ошибиться, причинявшая Фролову больше всего неприятностей. Платили шофёрам мало и все мы прекрасно знали, что они «халтурят», иначе не прожить. Но и это надо уметь делать.

И то он разборчив и строен, этот текст, если это первые экземпляры, то сбивчив и подслеповат, если это пятый экземпляр, но всё равно он важен, именно сейчас необходим, ты с ним наедине, он входит в твоё сознание и даже в кровь твою, он питает тебя, и пришёл он к тебе вовремя.

Гастролировали как-то в Одессе, и вот приходит за кулисы молодой человек, представляется: «Миша Жванецкий», показывает интермедию. Интермедия была слабой, однако что-то в ней определенно привлекало, и по всему чувствовалось: из паренька может получиться толк. Мы начали с ним работать, но вскоре гастроли завершились. Вернулись в Ленинград — Жванецкий приехал за нами, за свой счет. Направились мы в другой город — он снова за нами. Только через пять лет взяли его первую интермедию.

Через несколько дней в Треблинке исчезают последние следы Варшавского гетто. Зато видно, что во всех частях лагеря и в его окрестностях в полном разгаре строительные работы. Строят бараки, дороги мостят булыжником, плацы выравнивают и укрепляют шлаком, откосы и маленькие площадки засевают травой. Поле перед забором расширяют. По его краю, между вышками, устанавливают «ежи» — стальные противотанковые заграждения, а с обеих сторон забора сооружают непреодолимую ограду из колючей проволоки.

Все время у меня в уме звучит часть фразы Николая Дмитриевича из письма — «как многое у меня пропало в жизни». Сколько раз он начинал с нуля. И еще раз про удивительное. Самое существенное было найдено из-за одной строчки в списке Волкова, и из-за упоминания Николаем Дмитриевичем в письме фамилии сестры.

Представление о Страшунах — купцах, торговцах, учителях, врачах, ювелирах, домовладельцах — о их занятиях, адресах их проживания можно почерпнуть из ежегодных изданий «Вся Россия», «Вся Вильна», «Весь Петербург», из различных «Адресно-справочных» и «Памятных» книг, а также «Дознаний» жандармских управлений.

Привычное течение мирной жизни нарушила война. Её ждали, но она всё же пришла внезапно. Приближался отпуск, у родителей и у меня школьные каникулы совпадали и составляли два месяца. Мы обдумывали самые невероятные планы предстоящего летнего отдыха, когда пришло сообщение о начале военных действий. Безмятежное состояние сменилось на беспокойное.

В украинских семьях в то время было принято есть всей семьей из одной миски, стоящей в центре круглого стола. В еврейских семьях это не прижилось, и во время трапез каждый имел свою тарелку. Это вызывало сочувственное удивление соседей-украинцев: до чего евреи бедно живут — даже борщ и кашу делят между собой.

История умалчивает о том, что заставило Бабиоров бросить привычные занятия и знакомые литовские пейзажи и покинуть белорусские края. Скорее всего, слухи о зарождающемся нефтяном буме в Азербайджане докатились до Белоруссии и, как следствие, Абрам Бабиор, мой прадед, решил попытать счастья в далекой азиатской провинции Империи Российской.

Тайный яд сомнений — вот что может спасти нас от пустых иллюзий, от напрасных надежд. К сожалению, этот целительный яд был редким товаром в наши детские годы. 13-летнего Булата не грызли сомнения, когда расстреляли его отца, а мать на долгие годы отправили в ГУЛАГ. Горе потери не пробило броню неколебимой веры в правоту партии. Случалось, что его коробила фальшь официальной пропаганды, когда она слишком уж явно противоречила окружавшей его реальной жизни.

По дороге в Краков остановились в Освенциме. Рассказывать о виденном не стоит. Об этом писали так много и так эмоционально многие талантливые люди, что лучше не пытаться что-либо добавить. Наибольшее впечатление произвел, так сказать, индустриальный размах этой фабрики смерти. Если виселица, так из рельсов, да и длина на целый взвод мертвецов. А вот коменданта этой фабрики Коха повесили на маленькой деревянной. Хватило места!

О ком бы ты ни говорил с ней — она знала всех. В доме у неё бывали Солженицын и Шафаревич, опальный генерал Пётр Григоренко и отставной диссидент Пётр Якир, Галич и Ким, Ковалёв и Алексеева, Евгения Гинзбург и Аксёнов, Лидия Чуковская и Ростропович. «Хроника текущих событий» — дело рук её мужа.

Эйнштейн всю жизнь был одержим работой. Он мог трудиться в любых условиях, в кабинете, в каюте, в шалаше… Он доводил себя до полного изнеможения, годами решая неподдающуюся проблему. И тем не менее, эта работа делала его счастливым. Эйнштейн не мог не работать, будто какая-то непреодолимая сила, которую он иногда называл Сфинкс, заставляла его брать в руки карандаш или перо.

Эти неучи, получив задание, активно внедряли философское единомыслие — диалектический материализм — во все области науки. И если в начале 30-х годов некоторые учёные старой школы, такие как профессор Кузнецов или профессор Френкель, ещё могли критически высказываться и относительно необходимости философии для успешной работы ученых естественников, и о самом диалектическом материализме, то уже вскоре за такие высказывания ссылали на Соловки и даже расстреливали.