Поэзия

Что гений в ткань оригинала вложит,/ Ремесленник, возможно, повторит,/ Но дух его он повторить не сможет,/ Материя сама не говорит…

Итак, настал февраль, все решено,/ Назначен день и час в Фонтанном Доме./ С утра темно, дождь строчками в окно/ Стучит (чернил и плакать!), и влекомы/ Деревья, мокрый дом, слова, стихи/ Желанием уснуть.

И тянет всё послать к чертям/ И лбом о рельсы звездануться./ Но в этом граде на костях/ Деревья небо пьют из блюдца.

«Легка рассветная звезда, / в хрустальной дымке бирюзова — / среди неслышимого зова / ясна, крылата, молода; / летит среди миров чужих, / которым много лет знакома: / среди полей, над крышей дома / так много их, так много их…»

«Род или вид — не пощадит оно, / Но мне-то что от вида или рода? / Хоть облачён во времени рядно, / Как в плотские мученья Квазимодо, / Пусть и живу на родине я, но / Не узнаю ни церкви, ни прихода. / Помимо снега, лишь чужая мода, / Чужие речи, чуждое кино…»

«Поезд тронулся. Прощай, мой сельский лад! / Я стою, просунув голову в окно. / Встречный ветер бьет в лицо — и заодно / Мне откидывает волосы назад. / Край родной я покидаю, но назад / Несговорчивые волосы летят...»

«Твои кумиры спились или скурвились, друзей разнесло по свету, задуманные тобой романы не написаны, а добрая половина книг в твоей домашней библиотеке так и осталась непрочитанной. И все-таки горевать тебе не о чем, ты осуществился на планете Земля — потому, что ты поэт. Прямо вот тут, на драном сиденье утреннего автобуса, ты создал строчки, запечатлевшие это мгновение земной жизни, уловившие и остановившие его. Теперь оно всегда будет жить в русской, — а значит, и в мировой, — поэзии…»

В список включены песни, бывшие в своё время популярными благодаря глубокому содержанию текста, красивой мелодии или впечатляющему исполнению, а иногда, в особо благоприятных случаях, благодаря сочетанию этих факторов. Конечно, не может быть и речи о полноте такого списка, тем более что на выборе сказываются и вкусы переводчика.

мой ангел небесный оставил меня/ за правым плечом пустота и зиянье/ и этому нет никакого названья/ мой ангел небесный оставил меня.

Литва. Июльский лес. Природа/ согласием напоена./ И не придумать антипода, / пока не зачерпнёшь со дна…

А эти новые слова в ночи прорезались, едва/ Мелькнули, крылья распустив, пропели собственный мотив./ И, значит, будет небосвод, и день, и много лет вперед,/ И снова песня поспешит, и сон ее не заглушит,/ И скорый новенький восход ее сегодня допоет.

Девочками они подолгу остаются в / одиночестве, взрослыми женщинами / становятся неотразимы./ Такие они — сирены.

Я понимаю, что я не подарок,/ когда вроде не глуп, но слаб и жалок./ В кастрюле каша у меня комками,/ стихи брюзжат угрюмо стариками./ Нет дня, чтоб не обрёл себе врага,/ хотя врагов и старых до фига.

Баба Тахир был предшественником Омара Хайяма как поэт и как философ. Замечательный переводчик Герман Плисецкий искусно акцентировал переклички между четверостишиями (рубаийат) Омара Хайяма, библейской Книгой Кохелета (Экклезиаст) и учением Сократа, демонстрируя их общечеловеческую, универсальную близость.

Ерушалаим, сердце моё!/ Что я спою вдали от тебя?/ Что я увижу вдали от тебя/ Глазами, полными слёз?