* * *
Ещё снега на землю не легли
и редкий лист ветра не беспокоят.
Над чьей судьбою плачут журавли
высокой песней выстраданной боли?
Летят легко. Какая высота!..
Как думы рвутся к помыслам великим!
Но леденеют чувства неспроста:
истерзаны безверьем многоликим.
Я не искал расчётливых дорог.
И не меняю горечь убеждений.
Я совестливой душу уберёг
от грома барабанных лжеучений.
И, видно, даром годы не прошли…
Когда же сдавят сердце перегрузки,
пусть и меня оплачут журавли
высокой песней погребальной грусти.
* * *
Прощальный взмах,
усталый взмах руки —
условности разорванного круга.
Нет радости в глазах —
и нет испуга:
неизмеримо души далеки.
Прощальный взмах,
усталый взмах руки.
И верить в чудо
попросту наивно.
Так от седин
мы уберечь бессильны
зажатые ладонями виски.
* * *
Над страною кружит и кружит вороньё.
И незрячему видно — открыта охота
на святое — убойной картечью — враньё,
и с берёз пожелтевших летит позолота.
Над страною кружит и кружит вороньё.
Над Россией сентябрь ярко-жёлт. Тишина.
Друг мой, разве бывает бессрочной охота?
По стране широко прокатилась война
без осколочных мин и гранатомётов.
И сентябрь из небесного смотрит окна.
* * *
Век дышит западною злобой
вранья, ворья — крутой мастак.
Глумливый, похотный маньяк
в эстрадных пакостях озноба.
Крепитесь — смена декораций
придёт в свой час, придёт в свой срок.
И в этом я не одинок —
нам нужно вместе продержаться!
Окаянные дни
Окаянные дни…
Мог ли классик представить,
что вернутся они
в либеральной оправе
на клочки всё порвать
и засеять безумье.
Воровать, воровать,
умножать многосумье.
За распылом — разлад.
Череда изменений.
…Погляди — звездопад
судьбоносных знамений.
Век безоглядный
Ржа разъела сердца
человеческих судеб.
Подарила Отчизна
суму.
И куда не взгляни —
всё холёные лица
попадают в эфир,
не в тюрьму.
Век лукавый, шальной,
безоглядный и пьяный.
Путь его, как изгиб
кочерги.
Пустота. Немота.
И тревожно, и грустно.
И не видно, не видно
ни зги.
Распятый дом
Дом состарился и обветшал,
потерял внешний вид и сноровку,
но скрипуче дверьми повторял
непристойные просьбы «хрущёвке».
Видел Бог — всем, чем мог помогал,
проникаясь в шаги и заботы.
Дяде Васе — стену подставлял,
в день получки, когда он с работы…
Я и сам прижимал к косяку,
ослабевшую в полночь красотку…
Он ночлег предлагал босяку,
не взирая на вид и походку.
Жизнь печальнее день ото дня.
Пригляделся, а дом-то распятый…
Что ж ты, память, горбатишь меня?
Виноваты… И как виноваты!..
* * *
Я научилась просто мудро жить…
Анна Ахматова
А к вечеру и сил уж нет бродить —
события ломают день предельно.
И недосуг учиться просто жить,
размеренно —
по числам и неделям.
Мне б надо научиться понимать,
что зло не нужно даже в мыслях трогать.
И сердце поберечь, и жил не рвать,
глядеть на всё медведем из берлоги.
Но… мир не прост —
он кровью обагрён.
Народ оглох.
Где голос твой, Мессия?
Уже не с четырёх — со всех сторон
чиновники-клопы пьют кровь России.
Я думаю, преступно просто жить,
когда покой в коротких снах случаен.
Размеренность за кромкою межи
осмыслена как недруговы тайны.
* * *
Перемололи косточки года.
Туда-сюда. Туда-сюда.
Мука иль мука? Пробуй распознать.
Ни дать-ни взять. Ни дать-ни взять.
И всё ж настало время осознать:
кого-простить, кого-понять.
* * *
Я за спиной оставлю автостраду,
по тропке уцелевшей побреду.
Защемит сердце. Экая досада —
искать мне то, чего я не найду!
Кругом трава. Вокруг кусты, деревья.
И горько мне, что в этой стороне
страной и мной забытая деревня
сгорела в перестроечном огне.
В кладбищенской роще
Кресты друг на друга похожи.
В кладбищенской роще покой.
Пришёл. Я — сегодня прохожий
из жизни земной, непростой.
Приемлю, как есть, объективно:
есть святость молитвенных слов.
Бывал — не скрываю — наивным,
бывало, что лез напролом.
Но пакостей в жизни не делал.
Считал неприличием спесь...
Ушедшему кланяюсь деду
в берёзовой рощице, здесь,
где столько измученных долей,
постылой российской судьбой
ушли, не досеявши поле,
ушли в поднебесный постой.
Их жизни причудливо схожи.
Им свыше дарован покой.
Я — к вам поклониться… прохожий,
проблемный насквозь и земной.
Возвращение
Шипели, будто умерла.
Но непонятной смерть была —
стучало сердце.
Её как будто низвели,
в костёр, что быстро разожгли,
чтоб всем погреться.
Спешили, чтобы обладать,
богатством руки согревать,
зреть с пьедестала.
Когда ж сказали про погост,
она вдруг встала во весь рост
и — воссияла.
* * *
Всё куда-то несло и бросало меня.
И бывало, что сил никаких не хватало.
Терпеливо в душе равновесье храня,
ты спасала меня и меня врачевала.
Это было вчера, а желание быть
неслучайным попутчиком в яростном мире
обязует ответственно жить, и любить,
и достойно нести вдохновенную Лиру.
Испытания чаша испита сполна.
Время лечит, и тёмные силы уходят.
И меня окружает зимы тишина
На холодном закате, на снежном восходе.
И меня вдохновляет желание быть
среди тех,
кто под тяжестью века не гнётся.
И меня окрыляет желание жить.
И обиды уходят — любовь остаётся.
* * *
Милая, не нужно о разлуке
говорить, домысливать, шептать.
Разреши натруженные руки —
Недоступные — к щекам прижать.
Коротки и редки наши встречи,
и судьба — нам не родная мать.
Посмотри, от снега светел вечер,
Не сердись — хочу поцеловать.
Не спеши, уставшая, земная…
Ничего не нужно говорить.
Я, как этот снег, хотел бы таять,
на ресницы падая твои.
* * *
Она спала.
Округлости грудей
дыханием божественным вздымало.
С подушки волосы текли на покрывало
к руке моей.
И тело, истомлённое в ночи,
нагой красы дарило безмятежность.
Сознанье заполняли страсть и нежность —
просил я сердце:
«Гулкое, молчи…»
В лучах зари дрожали полутени,
являя формы бёдер и коленей.
Она спала. И счастье удивленья
дарило утро — утро пробужденья.
* * *
Нет, я не вправе что-либо менять,
нет, я не вправе что-либо пророчить.
Но видит Бог, твоей больничной ночью,
незримый, я присяду на кровать.
Не для того, чтоб сердце покорять,
не для того, чтоб кто-то вдруг услышал
то, что тебе посмею прошептать
глаголами, ниспосланными свыше.
Тебя коснулся Божий свет в судьбе,
осенний свет такой неодолимый.
И пролетят однажды беды мимо,
а я — молиться буду о тебе.
* * *
Удержи меня моё презренье,
Я всегда отмечен был тобой…
С. Есенин
В час, когда терзаемый презреньем,
забывая сытый каравай,
посещает душу озаренье,
неприметно, как-то невзначай.
И свою вселенскую работу
в час урочный выполнить успев,
вдруг уходит как-то беззаботно,
как негромкий песенный напев.
И тогда судьба необъяснима,
как с горы летящий снежный ком.
И тогда душа неодолимо
говорит восторженно с Творцом.
Где вы теперь…
Где вы теперь, радетели страны,
что были не мостом, а наводненьем?
Кричали: «Нам поэты не нужны!..
Забудь, родной, свои стихосложенья».
И я горбатил много лет подряд,
хранил секреты каждой новой тонны,
не клянчил званий, грамот и наград,
обогощал своей стране плутоний.
Вы на меня смотрели свысока.
Я выжил в вашей жёсткой крутоверти:
пропитаны судьба и облака
дымящей прежде фабрикою смерти.
Живу. Дышу. Слагаю письмена.
И вас усмешкой лёгкой вспоминаю.
Другою стала жизнь, другой — страна.
Я — стихотворный ряд обогащаю.
Не про меня
20-ти летию вывода Советских
войск из Афганистана
Не про меня: «Остался молодым…»
Не мне песок засыпал мёртвы очи.
Но тот афганский и чеченский дым
ко мне течёт густым покровом ночи.
Он стелется густою пеленой
над тихой речкой, над крылечком мамы.
Поди пойми: льёт дождик проливной,
стоит ли память-дым в оконной раме.
Простите нас, что мы не извлекли
уроков из навязанных пороков.
Простите нас, что мы не помогли
закрыть вас там, на бруствере окопном.
* * *
Это я над четвёртым чернобыльским блоком
лёгкой дымкой истаяв, взлетел.
Это я обожжён откровением Блока
в этой жизни не много успел.
Это я захлебнулся в разорванном «Курске»,
оружейный плутоний глотал.
Это я был расстрелян в ущелье Унгурском —
не сработал последний запал.
С ними, верный и преданный долгу,
боль России приняв как свою,
много лет изнурительных, долгих
погибаю в неравном бою.
Это я, вопреки сатанинским утехам,
возрождаюсь из пепла, встаю.
Это я, в легендарных победных доспехах,
наш карающий меч достаю.
* * *
В вас вызывает отторженье
немых политиков кино.
Я не по-щучьему веленью
самодостаточен давно.
Глумленья дни.
Смятенья.
Смуты —
когда каменьями в окно.
И сочтены судьбой минуты —
моей душе не всё равно:
и этот хаос запустенья,
и вихрь вражды, и боль потерь…
Она бежит из заточенья,
она летит от оскверненья
в небес распахнутую дверь.
Вечерний час
Уносит ветер листья и слова.
Порывисто стремителен, неистов.
Короткий день под небом серо-мглистым:
вечерний час возьмёт свои права.
Ползут машин неяркие лучи
по тротуарам, тополям и вязам.
И город в полутьме ненастья вязнет,
едва приметно движется к ночи.
Вечерний час отдаст свои права
и тишиной одарит для раздумий,
и долго свет в квартире не задует
в моё окно летящая листва.
* * *
Любимая, ты поле голубое,
Зовущая погибельная высь;
Ты — вечный миг раздумий перед боем,
В котором жизнь и смерть переплелись.
Валентин Сорокин
Когда раздумья душу беспокоят,
когда потерян всем потерям счёт,
я вдруг пойму — начертано судьбою —
и осознаю, что живу ещё.
Возрадуюсь, ведь ты со мною рядом.
И пусть гремит сейчас не марш побед.
В твоём зрачке весь мир со мною рядом,
и мы хранимы от бесовских бед.
И мы хранимы от ошибок ложных,
где жизнь и смерть — всё в радуге земной.
И нам с тобой, любимая, возможно
всё, что мечтой казалось голубой.
И вот опять — ковры лугов раздольных,
извечный зов летящих журавлей.
И пусть вся наша жизнь не хлебосольна,
Мы не меняем Родины своей!
* * *
Эта лёгкая грусть отзвенит, как мотив
от навязчивой песни, прилипшей некстати.
Расплачусь — я не всё по счетам оплатил
за ошибки житейской нелёгкой задачи.
Льётся свет поднебесный на пруд и на сад,
помогая увидеть иную дорогу.
И без слов понимаешь, в чём был виноват,
что ещё предстоит сделать важного много.
Бессмертие
Валентину Сорокину
Опалённые заревом лжи
тени в дьявольской
пляске неистовы.
Младший старшему:
«Брат мой, скажи,
как нам быть? Как нам жить?
Как нам выстоять?»
Дед с отцом полегли в ковылях.
Растеряли мы песни
былинные.
И страна, как в репье, в холуях,
вся Россия, как
поле минное.
Сдали Родину, сдали
в полон.
Взяли подло. Продажно.
Мстительно.
Как уснуть под
мучительный стон
павших пращуров —
русских воителей?
Этот стон давит
полночью грудь,
он в висках отдаётся:
«Не верьте им…»
«Не кручинься —
такой выпал путь, —
молвил старший, —
дорога в бессмертие».
Монастырский ручей
Я смахну паутину притворных речей —
как же вы опостылели, лукавоблуды!
Я поеду послушать бегущий ручей,
монастырский ручей — освящённое чудо.
Он меня исцелит от лукавых проказ,
смоет горесть тоски и вернёт мою волю.
Я услушу его упреждающий глас,
что для русского сердца не будет покоя,
что под гомон глумливых картавых речей
инородцам просторы полей не осилить...
— Ты куда же спешишь, монастырский ручей?
Оглянись, Куликовское поле — Россия!
Молитвы час
Очнусь от спячки — свечи, образа.
Молитвы час. И слёзы очищенья.
В церковный храм пришёл просить прощенья,
греховный путь душою осознав.
Среди свечей мерцает огонёк
моей души, моей свечи горенье.
Нательный крестик спас и уберёг
от суеты, стыда и озлобленья.
Не тороплю молитвенных минут.
Внимая хору дивных песнопений,
стою — свободен от греховных пут —
и опускаю душу на колени.
МОЛЧАНИЕ
Не верьте, что молчание — согласье.
Немой, сокрытый дремлет в нём протест.
Но до поры: однажды в одночасье
взорвётся слово, упреждая жест.
Неколебимо, жёстко и сурово —
попробуйте тогда остановить (!) —
В святом порыве покарать готово,
презренным пламенем испепелить.
* * *
О, как остры тысячелетий грани!..
И — пропасть между разумом и плотью.
Сердца и души стали полем брани
Благоразумных будто бы утопий.
Как много нас в порыве искушенья
Прельстились вымыслом... Пилот и пахарь —
Идут они полями запустений,
Осмысленно глядят на мир без страха.
Привиделась, пригрезилась обитель...
В туманном мареве — врата иль двери?
Знобящие истаяли обиды...
И воздаётся каждому по вере...
Недругам
Жизнь прожить не поле перейти.
Пословица
Бог сберёг, злые свиньи не съели.
И живу я, судьбу не кляня.
И метели давно освистели
тех, которые против меня;
тех, кому я застрял костью в горле;
тех, кому забугорье — родня.
Через поле пройдя и предгорья,
я живу, всё земное любя.
Моя песня ещё недопета,
и мужаю я день ото дня:
вы во мне не убьёте поэта,
и светла моей жизни стезя.
