1.
Человек выходит из тюрьмы и отправляется туда, где у него спрятан чемодан с миллионом долларов. Дальше – для сюжета – этот миллион может быть похищен (это если с чемодана все начинается), или же его обладатель предается беззаботной жизни (если это уже финал).
Ничего такого у меня не было даже близко. Моя колония располагалась на окраине города, на промплощадке. Выйдя за ворота (которые как-то сам красил в умеренно, иззелена синий цвет), я сел на автобус и через час был в центре. Еще через полчаса – на противоположной окраине, в квартирке своей матери.
Все эти годы ко мне приходила только она, да могла бы и не приходить. Все равно я ничего ей не отвечал, сидел на свидании молча и смирно. Да и вообще – именно так и сидел. Сначала ее это расстраивало, потом злило, потом она привыкла, резонно решив, что так даже лучше. Недальние поездки ко мне для нее превратились в необременительный ритуал. Точно также – да еще и чаще – она бы ходила ко мне на кладбище. Впрочем, я надеюсь ее пережить.
Денег ни копейки, да беды тут мало. Другим моим сотоварищам – многим из них – приходилось куда хуже. Я был сравнительно молод, крепок, четыре минувших года пошли мне на пользу. Мать посмотрела на меня – и ничего не сказала, ушла в свою комнату. Молодец, что не стала тратиться на торжественную встречу.
На следующий день я нашел себе работу – разнорабочим на ближайшей к дому стройке. Мелкая фирма занималась реконструкцией детского сада – бывшего офиса директора этой же самой фирмы, выкупленного у него на детские нужды городскими властями. Без коррупции не обошлось, а мне и горя мало. Народу на стройплощадке было всего ничего, да и тот передвигался, позевывая. Сроки срывались, переносились, материалы привозили с опозданием…. Копеечную зарплату при этом платили в срок. Многого мне было и не нужно. Мать у меня денег не просила. Я отлично питался, купил необходимую одежду, маленький телевизор. Так прошло два зимних месяца.
Как-то раз, во время очередного перекура, я стоял, прислонившись к ограде с внешней стороны. По обыкновению, ни о чем не думал, и не курил, кстати. И ничуть не удивился, когда рядом, забрызгав мне сапоги и брюки, как вкопанный, остановился темно-синий внедорожник. Тонированное заднее стекло медленно открылось – и я увидел своего старого знакомого, имевшего некогда кличку Толстый Юсуф. Он, помнится, доказывал, что у него на родине такая комплекция – прямое доказательство успешности человека. Врал все, конечно. Всю жизнь он прожил здесь, перебиваясь мелкими жульничествами и вот, дожил до джипа с шофером.
– Ва! – завопил Толстый Юсуф, как обычно, преувеличивая и эмоции, и акцент. – Это ж Жила! Жила, ты!
Фамилия моя Жиляков.
– Ну, привет, – спокойно ответил я. – Ты, типа, мимо проезжал? Или специально ко мне?
Судя по жестикуляции Юсуфа, он так мне обрадовался, что был готов выпрыгнуть из своего автомобиля прямо в грязь. Но не выпрыгнул. Договорились встретиться на выходных в его ресторане.
– Три! – сказал он теперь вполне искренне. – Три кабака у меня, а? И будет больше! Ты нужен!
– В официанты зовешь?
– О! Ну! Какие, слушай, официанты! Дело есть! Хватит уже тебе тут прятаться!
Я пожал плечами и пошел на свое рабочее место, не прощаясь.
– Это что еще! – горячо воскликнул Юсуф после моей похвалы его заведению. Мы уже съели по шашлыку, от вина я отказался, пил чай. – Это так, ни о чем! Все сам, понимаешь, без поддержки! Свои копейки, все вот этими руками!
Пухлыми, в кольцах.
– С забегаловки, а? Помнишь? Сделал бы больше…
Он наклонился ко мне.
– Почти даром отдают мне «Центральный», понимаешь? Тот самый, старый, совковый! И будет у меня! А?
Я сдержанно поздравил.
– Нет, нет! Еще ничего нет! Мне деньги нужны, думаешь, бесплатно отдают? Да мало денег! И сколько-то уже есть! Помоги,а?
– В чем?
– В чем! В деньгах! Два миллиона, больше не надо! Будешь партнером! Обещаю!
– Два миллиона? И евро, поди? – насмешливо спросил я.
– Ну конечно! Мало? Да? Согласен?
Я отставил чашку с зеленым чаем в сторону и сказал спокойно:
– У меня нет денег.
– Ну, нет. Это не деньги, конечно! Я и говорю! Ну давай, соглашайся, Жила!
Я еще раз повторил. Он не поверил, причем искренне.
– Ты же без конфискации? А?
Я подтвердил.
– Ну и что тогда? Каравай же тебе платил? Он всем платил!
Я не знал, кто такой Каравай.
2.
Мне приснился такой сон: на операционном столе хирурги извлекают из моей грудины или верхней части живота нечто нежное, розовое, похожее на язык, или маринованный имбирь из суши-бара. Оно-то и есть самое главное, моя сердцевина и суть. Да вот испортилось, почему и следует извлечь и ампутировать.
А тюрьма мне никогда не снилась. Ни в плохих, ни в хороших снах, будто ее и не было вовсе. Да может, и правда не было.
В следующее воскресенье ко мне пришел мой бывший однокурсник, Сахаров. Неделя выдалась сложная, пришло распоряжение закончить стройку в срок. Работали и в субботу. Поэтому я спал до полудня, мать ушла в церковь или на базар, Сахаров меня разбудил. Я увидел, как он быстро, но подробно, оглядел мою маленькую, бедную квартиру, как в его глазах от удовольствия вспыхнули беглые огоньки. Больше всего на свете Сахаров любил видеть, что у других дела обстоят хуже, чем у него. При этом, когда они обстояли лучше, он сокрушался, не показывая виду – и предпринимал все усилия, чтобы восстановить свое превосходство. Жалкие ухищрения, повод для насмешек окружающих, на которые сам Сахаров нарывался постоянно. Я был беден, и мне дела не было до сахаровского характера. Я был для него идеальным собеседником.
Он стал вальяжен, более уверен в своих силах. Купил, что хотел. Заведовал кафедрой в нашем политехе (я еле-еле закончил).
– Да, не очень тут у тебя… – сказал он с наслаждением. – Не то, что раньше. Ну ничего, поднимешься еще.
Я пожал плечами. Мы пили чай, как и с Юсуфом.
– А что, – продолжил он – правда, говорят, что у тебя припрятаны деньжишки-то?
В его небрежном тоне вдруг прозвучала опасливая нота.
– Какие деньжишки?
– Ну не знаю, какие, ха. Не нищим ты сел, не нищим и вышел.
– Откуда знаешь?
– Вот знаю. И что – правда?
Я успокоил его.
– Ну смотри, мое дело сторона… А все же говорят. И Каравай тут еще, говорят, скоро вернется.
– Откуда?
– Ну то ли не знаешь. Из Аргентины там или Бразилии… Ты с ним не переписываешься?
Опять эта опасливая нота.
– Нет, не переписываюсь.
Для чего он приходил, я так и забыл спросить.
Когда вернулась мать, я уже был готов вести с ней разговор так, как надо (обычно все никак не мог найти нужный тон). Увидев это, она испугалась, забормотала что-то про купленные задешево пряники.
– Ты знаешь, кто такой Каравай? – спросил я спокойно, когда мы сели за кухонный стол. Мать, словно оттягивая разговор, хлопотала насчет все того же чая, раскладывала по бедной тарелке эти чертовы пряники.
– Кто?
– Каравай, повторяю.
– Ну…
-Так знаешь? Отвечай!
3.
Мне дали срок за мошенничество. Я почему-то знал, что не отвертеться, хотя адвокат уверял, что будет условный. Вот, мол, у Юсуфа и не такое бывало. Да у кого только не было, обычное дело – фальшивые договоры, липовые платежки. Меня даже в СИЗО не закрывали, все говорили, что это добрый знак. Но я-то знал правду. Накануне последнего заседания суда, я набил своими деньгами большую синюю сумку, с какой ездили челноки (я пришел в бизнес уже в другую эпоху). Сумку согласилась спрятать бывшая жена – я ей доверял больше, чем матери. В награду я оставлял ей свою бежевую «камри». Я был абсолютно спокоен, взял с собой мать на всякий случай. Как свидетеля все же, и чтобы попрощалась с бывшей снохой. По дороге завернул в гипермаркет. Купить своему пацану автомобиль с радиоуправлением, давно обещал, представится ли другой случай – не факт. Оставил мать рядом с сумкой на заднем сидении. Когда вернулся через десять минут, денег не было. Купленный черный «хаммер» я разбил тут же, о бордюр.
Мать сбивчиво рассказывала явную чушь – кто-то открыл дверь, схватил сумку и ушел, не пряча лицо. Ничего этого не могло быть по определению. Я не пошел в милицию, ничего не сказал – и с тех пор почти ничего не говорю – и матери. И к бывшей не поехал, распорядился только, чтобы тачку забрала у подъезда материнской квартиры.
Последнюю ночь я провел в тех же стенах, где оказался сейчас. Помню, тогда было непривычно, тесно, как-то давило после моего-то дома, проданного за пропавшие деньги. Теперь привык.
– Кто он такой?
– Я тебя не понимаю…
– Что тут непонятного? Давай еще раз. Есть такой человек по кличке Каравай. Так? О, уже лучше. Значит, знаешь его. Теперь второй вопрос – кто он такой? Отвечай!
Мать всю жизнь отработала главным бухгалтером. И после пенсии ходила с такой горделивой походкой, хотя вроде как меня осуждала за бизнес. Потом-то, как меня закрыли, лоск поосыпался.
– Но… это ведь твой одноклассник, Андрюша…Андрей Караваев… Твой деловой партнер… Я, правда, его не одобряла, он такой уж очень грубый был. А ты почему спрашиваешь?
Вот так. Я встал молча и ушел в свою крохотную комнату, крепко закрыв дверь
Я-то думал, что она скажет: Караваев это ты и есть. Слава Богу, не сказала.
4.
Не было у меня никакого одноклассника-Караваева. Тем более делового партнера. Живущего в Бразилии. Платящего мне невесть за что бабло.
Под ногами была черная пропасть, в которой колыхалось что-то густое, черное, мерзкое. Пропасть была накрыта тонкой радужной пленкой, продавливающейся под моей ногой. Вот еще раз, еще – я рухну и погибну.
Я открыл глаза и сделал шаг назад.
Главное, по движению глаз матери я понял, что она мне элементарно лгала.
Сейчас это была спасительная мысль.
Она – в сговоре с Юсуфом и Сахаровым – хочет свести меня с ума. Что значит – зачем? Причина найдется. Но я не поддамся.
– Если бы не тюрьма, ты бы умер, – сказала она как-то мне на свидании (я смотрел в другую сторону и не прореагировал – тем более на эту явную глупость). А она еще и повторила с убеждением:
– Поверь мне, тебя бы уже не было!
Какой бред, подумал я уже тогда. Тюрьма, значит, меня спасла. Перевоспитала, что ли?
История, складываясь в один узор, выглядела так. Меня подставил Юсуф – это он настучал ОБЭПу, у которого, всем известно, давно ходит в информаторах. И адвокат был его же, липовый. «Три ресторана»! Это на мои деньги он так поднялся. Уговорить мать ему было нетрудно. Она спасти меня хочет. И деньги спасти – от моей бывшей жены, например, для матери – злейшего врага. Мать отдала сумку человеку Юсуфа, и на этом все. Теперь он испугался, что я раскопаю дело, решил сбить с толку.
А подсказал ему все, конечно, Сахаров. Со своей ухмылочкой. Чтобы уничтожить меня уже навсегда – просто так, но и свой процент получил. Это у него всегда прекрасно получалось – удовольствие и процент.
Я уснул. Мне приснилась такая мысль (мысли иногда снятся). Если вернувшись в закрытую мною же квартиру, где живу один, я не досчитаюсь слив в тарелке на кухне, из этого можно сделать ряд выводов. Куда делись сливы? Может быть, кто-то из близких заходил в мое отсутствие. Может быть, мыши. Или я сам неправильно сосчитал (что исключается, если сливы сфотографированы, но ведь может быть нечетким сам снимок).
И только в последнюю, или предпоследнюю очередь, я должен думать, что сливы украдены пришельцами или хотя бы соседями, взломавшими дверь и не взявшими больше ничего.
Сумасшествие – это когда я думаю о пришельцах в первую очередь.
Приснился мне и Каравай – в виде детской книжки с картинками, которую и правда мне мать читала когда-то. Так что возможно это она придумала такое имя, а может, и всю комбинацию.
Сахаров знал, что через неделю после того, как меня привезли в колонию, я пытался покончить с собой. Головой под гидравлический пресс, малоаппетитная история, хотя и с размахом. Висок помнит шероховатость холодного металла. Нажали на рубильник вовремя.
Знал, может быть, только он. Даже матери было неизвестно. На этом он выстроил всю игру. Но он ошибся, я вовсе не был сумасшедшим. Если бы хотел по-настоящему, действовал бы без такого пафоса. Возможностей – острых, режущих, пилящих – была масса.
Отчего, думал я, по мнению матери должна была спасти меня тюрьма? От гибели в разборках? Да времена уже другие. От пьянства, наркомании? Да мне не 17 уже лет.
Возможно, от окончательного нравственного падения.
Матери не нравилось, что я занимаюсь бизнесом. А вот Сахаровские занятия ее вполне устраивали. Еще одна причина, почему они вместе оказались в заговоре.
И что мне с ней теперь делать?
5.
На их просчете нужно было строить всю историю. Я действовал быстро, как во сне. Впрочем, возможно это и был сон.
Я побывал у Юсуфа, потом, уже к вечеру, добрался и до Сахарова. Подождал его около кафедры. Он пришел в шикарном пальто и с двумя ассистентками. Увидев меня, на секунду смутился, но сразу принял свой обычный вид.
– И что? – поинтересовался он, когда мы сели за шикарный же письменный стол. Все у него было шикарное. И меня это не удивило.
Я промолчал в ответ.
– Вид у тебя да, неважный, вон, руки дрожат – заметил он довольно нагло. Его это, конечно, радовало. – Что с деньгами?
– По-прежнему.
– А ты знаешь, что Каравай вернулся? Ты чего побледнел, ты пей кофе, пей – подарок больших людей, такая компания нам с тобой и не снилась. Ну или тебе, уж извини.
– Где он?
-Каравай-то? Ты удивишься – а вот прямо здесь.
Пауза. Здесь?
– Да, в соседней аудитории. Ко мне как раз зашел. Не хочешь с ним поговорить,а? Ну пойдем.
Мы встали перед коричневой дверью. Сахаров откровенно издевался.
– Давай, давай, вперед. Чего боишься?
Я вошел и закрыл за собой дверь.
В комнате, конечно, никого не было.
Я сел на стул перед старым, поцарапанным столом – поди, тем же, что и в наше время.
Мне было легко. Юсуф сначала упирался, сопротивлялся, кричал, звал охрану, потом все же раскололся – сахаровская затея, сначала отжать деньги, потом сбить меня с толку. Хотели, чтоб уехал, и матери внушили, что так лучше. На самом деле – чтобы я умер. Кстати, это Сахаров забрал тогда деньги из машины.
Все поделили по-честному – на три части. Юсуф свою уже потратил, если не врет, думаю, не врет. Сахаров, кажется, тоже – хотя у него-то я спрошу. Вот сейчас выйду из аудитории и спрошу… У матери деньги где-то спрятаны. Она отдаст, конечно. Думаю, и Юсуф отдаст, даже если потратил. То-то у него будет лицо, когда я вернусь.
Сахаров так просто расколется вряд ли. Но с ним особый разговор. Каравай ушел и больше не вернется. Мать не виновата. Утро – или все еще ночь?
