Поэзия

К непунктуальности твоей / Давно привыкла я, злодей, / Шиповник белый. То зовёшь, / Через забор / Глядишь цветами, сонными от страсти, / В упор. / А подойдёшь / К тебе – и здрасьте! / Тех роз уж не найдёшь...

Садом Вселенной быть – редкая честь. / Много созвездий цветов – и не счесть – / В поле, на клумбах, в лесу и в Кремле. / Даже завидует Солнце Земле!

Translating this piece by a talented modern poet Slava Nurgaliev was very difficult because of its extreme semantical complexity.

Градского или Вертинского в собеседники бы; нынче темнеет самую малость раньше, чем в скользкие дни июля, когда духота опахалом махала, и штору штормило, и с нею – всю эту шаткую жизнь, и бессонная будущность была в карауле.

Курляндский обрыв, нет почты Честит мечта Но я так люблю молчать Глядя в твои самые грустные Самые нужные глаза Всё, нюхаем сандал Зализываем раны Avec moi

Войти в горячий лес и замереть, вдыхая дух, настоянный на травах. И жизни нерастраченную треть истратить на неправедных и правых захочется зачем-то у корней в суглинок влажный въевшегося клёна. Какая тень под ним. И можно в ней смотреть, как муравьиная колонна уходит по стволу куда-то ввысь.

...как будто рыбы, проплывали зал облепленные тиною светила, – а помнишь – ты меня почти не знал, а помнишь – я тебя почти любила, а помнишь, ангел, как издалека мы праздновали жизнь в её развале, как честно мы валяли дурака, как нежно мы друг друга убивали?

Доисторическая жуть – сибирский тракт и звон кандальный, последний бой, последний путь, блатной некрополь коммунальный… Прощай, гражданская война! Отныне – горе по колено. Свободы красная цена, иллюзий траурная пена…

как ни тряси из пастушьих сумок вытряхнуть стадных примет рисунок просто невмоготу след от закатных простыл форсунок не за горами луны оклунок свалится в темноту

Это сизые пчёлы ночной небосклон обшивают, узнаёшь своё детство в Медведице, Овне, Стрельце, собирается память в комок и уже времена не пугают, только больно за детские слёзы на сбитом крыльце...

родина смерти – годовые кольца моего леса округляются стволы год за годом кольцо за кольцом словно детство отращивает круговую броню отдаляет себя собой от топора покуда жива память крон память корней

Работа, работа. Дела, дела. И нет ничего. Инда жизнь прошла. А где-то Арджуна общается с Кришной. А где-то Печорин – богатый и лишний. Учила, учила. На пять, на пять. И нет ничего. Весь филфак – и_падь. И снова бухгалтер общается с боссом. Царапает принтер «Отчёт по испо… сумм…»

Серые перья хмурых ночных колдуний В сумерках серых топорщатся и теснятся, Вниз по тропе, сверкающей в полнолунье, Тени к протоке спускаются, не таятся. Кажутся бестелесными, неживыми, Сходятся, растворяются, расстаются, Лёгкие, златокудрые херувимы – Отсвет ночных теней на небесном блюдце...

Но был ещё и старый добрый Вильнюс, ведь только здесь могла бы я увидеть величественный маятник Фуко, непогрешимо двигающий в лузы тяжёлый шар, сияющий, как солнце над мраморным песочным циферблатом.

В этом углу, где до родины ближе ползти, чем до Москвы, полюбуйся – какие закаты… Ночь обезболена воздухом, как опиатом, – царствуют звёзды. Фонарь на столбе не в чести.